"Военный патриотизм" отнюдь не оборонителен — он наступателен по своей природе и ищет, где бы сапоги помыть. При резко сократившихся возможностях военные амбиции остались прежними. Они вполне логически вытекают из религиозного оправдания нашего патриотизма. Еще Иван Ильин писал: "…чувство и воля националиста, вместо того, чтобы идти в глубину своего духовного достояния, уходит в отвращение и презрение ко всему иноземному. Суждение "мое национальное бытие оправдано перед лицом Божиим", превращается, вопреки всем законам жизни и логики, в нелепое утверждение: "национальное бытие других народов не имеет перед моим лицом никаких оправданий"… Эта ошибка, впрочем, имеет совсем не логическую природу, а психологическую и духовную: тут и наивная исключительность примитивной натуры, и этнически врожденное самодовольство, и жадность и похоть власти, и отсутствие юмора, и узость провинциального горизонта, и конечно, неодухотворенность национального инстинкта. Народы с таким национализмом очень легко впадают в манию величия и в своеобразное завоевательное буйство…".[95] Согласимся: писатель, которого наши нынешние патриоты избрали своим идеологом, дает очень точную характеристику своим последователям, страдающим — среди прочего — и завоевательным буйством.
Но им же поражено и большинство россиян, ничего об Ильине не знающих. Поставь их сейчас перед выбором: компьютеры в каждой школе или восстановление военной базы в Камрани, в ответе можно не сомневаться: большинство предпочтет никому ненужную базу в далеком Вьетнаме, а с компьютерами "потерпим до лучших времен". Которые, однако, без компьютеров никогда не настанут. И все же люди мечтают прежде всего о великой — в военном отношении! — родине, а не о процветающей и счастливой.
Величие страны не исключает военной мощи, но к ней не сводится, и чем дальше, тем ее относительная роль будет снижаться все заметнее. И ранее наши мыслители видели ущербность такого "военного подхода" к делам государственным. "Истинное величие России, — писал В.С. Соловьев, — мертвая буква для наших лжепатриотов, желающих навязать русскому народу историческую миссию на свой образец и в пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы — силы оружия".[96]
Пожалуй, большинство россиян считает ненависть к другим совершенно необходимой, и ксенофобия, видимо, наша национальная черта. Она ярко проявилась и у тех порожденных петровскими реформами представителей образованных классов, которые остро переживали ощущение некоторой ущербности при встрече с Западом. Они избрали путь полегче: вместо того чтобы поднимать свою страну — опустить Запад. Были среди них фигуры почти комичные, вроде Ширинского-Шихматова, написавшего такие вирши:
Подобно как Иван Великой
Превыше низких шалашей,
Так росс возносится душей
Превыше царств Европы дикой
И дивен высотою чувств!
Но и фигуры куда более крупного масштаба — туда же. Попав на Запад и уязвившись его отличиями от России, они для восстановления душевного и нравственного равновесия не нашли ничего лучшего, как поносить Европу. Гоголь, Тютчев, Достоевский в Риме, Мюнхене, Баден-Бадене и Париже писали самые гневные инвективы против Запада. Нетрудно увидеть здесь действие компенсаторного механизма: у вас хорошо, у нас плохо, эта мысль невыносима, порождает комплекс неполноценности. Чтобы компенсировать его, надо себя восхвалять, а вас — ругать. И многие наши великие выбирали такой путь.
Но и тут не все однозначно. Гоголь, как полагает, например, Г. Флоровский, "..в своем мировоззрении и в складе душевном… был весь западный, с ранних лет был и остался под западным влиянием. Собственно, только Запад он и знал, — о России же больше мечтал. И лучше знал, какой Россия должна стать и быть, какою он хотел бы ее видеть, нежели действительную Россию".[97] И при всех его "Выбранных местах.." и "Размышлениях о божественной литургии" он был привержен двоеверию в первоначальном православном значении этого слова: признавал равенство «латинства» и восточного христианства. "Потому что, — писал он, — как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую. Та и другая истинна…".[98] А некоторые авторы, основываясь на его описании католичества и православия (первого с большим пиететом, второго довольно насмешливо — в "Тарасе Бульбе", например), пишут даже, что он явно предпочитал католичество. Тут, разумеется, существуют разные точки зрения, но важно отметить, что есть и такая, тоже небезосновательная.
У Достоевского при желании можно найти — и находят — не только поношение Европы, но и восхищение ею. Да, он повторял слова о гниении Запада, превозносил православие в ущерб католичеству и протестантству — но при всем том именно он хотел опуститься на колени перед Кельнским собором, это он сказал много проникновенных слов о "стране святых чудес". Таково его определение Европы, и оно точно передает чувства многих и многих русских, встретившихся с Западом.
Он громче других отпевал его ("Франция — нация вымершая и сказала все свое"), и тут он совсем не одинок. Русские ура-патриоты вот уже почти триста лет поют Западу "Вечную память", с ликованием встречают малейшую там трудность: "Все! Гниет! Разлагается! Кончается! Уже кончился! А мы ему на смену!" Но «покойник» проявляет завидную живучесть, а вот мы — никак. И не надо забывать, что Достоевский, громче других вещавший о "конце Запада", писал: "А между тем от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество, — я первый страстно проповедую это и всегда исповедовал".
Что до Тютчева, то ему принадлежат самые надменные стихи о преимуществах России перед Западом об ущербности последнего, о славном будущем России ("Русская география"). Но Запад он не просто любил — жить без него не мог. По свидетельству знавших его людей, через две недели жизни в России он начинал тяготиться ею и стремился на Запад, чтобы оттуда воспевать ее в ущерб Европе. И даже "Люблю грозу в начале мая" — это ведь из "Весны в Баварии" (для России рановато — гроза в мае). А при возвращении в Россию у него вырывались такие строки:
Ни звука здесь, ни красок, ни движенья —
Жизнь отошла — и покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе.
"Сниться самому себе" — очень православное занятие.
Так что не отторжение и отвержение Запада и всего западного было присуще нашим даже вроде бы европоненавистникам из самых значительных, а жадное поглощение "святых чудес" и тоска по ним. Особенно тосковал по ним Пушкин. Он, напомним, по-французски начал говорить раньше, чем по-русски (лицейское прозвище — "Француз"), и, стало быть, еще в младенчестве бессознательно усвоил чувство меры, гармонию и изящество, присущие как раз галльскому мировосприятию и языку. Этого нет у всех других русских писателей и поэтов, русский гений — мрачен и тяжеловесен, и только "наше все" обладает перечисленными выше свойствами в избытке, и его изящество и легкость скорее всего объясняются ранним усвоением французского языка. Что нисколько не умаляет величия всего совершенного им для русской словесности и культуры.
А мечтой всей его жизни было — побывать в Европе. Из письма к П.А. Вяземскому: "Ты который не на привязи — как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь". Не дали, так и остался поэт на привязи, невыездным. И сетовал, что черт его догадал родиться в России с его умом и талантом. И при всем том никто не может поставить под сомнение патриотизм Пушкина, который не сводится к стихотворению "Клеветникам России". И отношение Пушкина к православию очень неоднозначно.
Многие русские мыслители открыто признавали притягательность для русских Европы, не испытывая при это никакой ущербности, и, стало быть, и нужды в поношении Запада, которому предавались многие. В.В. Розанов, у которого вообще-то патетики немного, так пишет о Европе: "Страна святых чудес" — она неудержимо влечет нас к себе, и все, что находим мы в ней, мы не можем не одобрить, не в силах бываем отрицать. Сколько душевной красоты разлито в ее истории — в этих крестовых походах, в ее свободных коммунах, в величественном здании средневекового католицизма и в том полном одушевления восстании против него, которое мы называем Реформациею!.. И какой мыслью все это облито — мыслью еще более, нежели красотою! Станем ли говорить мы, что это только внешность? Не будем ни обманываться, ни обманывать: именно обилие духа неудержимо влечет нас к этой цивилизации, глубокая вера, скрытая в ее истории, чрезвычайное чистосердечие в отношении к тому, что делала в каждый момент этой истории, к чему стремилась, чего хотела… Оставим ложно и злое в своем отношении к Европе — оно недостойно нас, недостойно того смысла, уразуметь который мы хотим, подходя к ней".[99]
