Милитарист не любит детей, защита которых есть его высшее, да и единственное оправдание. Эта нелюбовь намного очевиднее в случае религиозного насилия, которое начинается с насильственного воспитания детей основам той или иной религии — воспитания беспощадного и абсолютно бессмысленного, а для религии вредного. В милитаристской стране — какова Россия — детей не любят. На них кричат, как на новобранцев, их пытают (считая эти пытки методом воспитания).
Проявлением любви в милитаристской среде считается насилие. Кто пожалеет розгу, не жалеет ребёнка, — случайность в Библии, но закономерность в военщине. Не просто "шлёпать с любовью", но проявлят любовь исключительно шлепками, грубостью — чтобы "приготовить ребёнка к реальной жизни".
Милитаризм готовит детей не к жизни, а к выживанию, под разговоры о «социализации» воспитывают абсолютно асоциальный тип. Ребенок учится тому, что любой внешний сигнал, всякое проявление жизни прежде всего оценивает как потенциальную опасность. Разумеется, в большинстве случаев он ошибается, и его неадекватная реакция разрушает то самое общество, которое он якобы стремится укрепить и защитить. Например, милитарист всегда предпочитает укрепить оборону, а укрепить можно лишь, использовав ресурсы, нужные для жизни.
В результате военные заводы так отравляют воздух, что здоровье детей ослабляется уже во чреве матери, болеют чаще и дети, и взрослые, умирают раньше, чем в нормальных странах. Правда, дети элиты либо посылаются в те самые нормальные страны, которые считают потенциальным противником, либо получают такой медицинский уход, что в России формируется две биологические разновидности людей: долгоживущая номенклатура и короткоживущие "рядовые граждане".
Армия не знает выборов, армия знает схватку. Антидемократичность "российской души" заключается не в неспособности свободно выбирать, а в желании выбирать не постоянно, а раз и навсегда, и выбирать не своего представителя, а выбирать своего начальника, выбирать не через конкуренцию и голосование, а через схватку бойцов.
Ликвидация выборов в России, завершившая в целом в 2006 году принятием целого ряда жёстких ограничений, носила, как и большинство «политических» действий власти, декларативный, иллюзорный характер. Свободных выборов не было и до этого. После 25 октября 1917 года единственными относительно свободными выборами были выборы в момент агонии горбачёвского режима, в 1990-м году. Но и эти выборы были характерно несвободны, поскольку избиратель не мог голосовать за демократов, но только за тех коммунистов, которые были настроены наиболее антикоммунистически. Ещё более несвободны были все последующие выборы. История борьбы вокруг выборов сводилась к борьбе высшей и областной номенклатуры за право фальсификации результатов. Ликвидация свободы частного предпринимательства, едва наметившейся, Гайдаром весной 1992 года, когда был отменён указ о полной свободе торговли — первый и самый мощный удар по свободе политической. Была изъята экономическая основа свободных выборов. Вторым ударом стало сохранение зависимых от власти судов и тайной политической полиции. На этом фоне путинские меры — отмена выборов в верхнюю палату парламента, отмена выборов губернаторов, отмена нижнего предела количества голосующих — лишь косметические меры, без которых можно было бы и обойтись, без которых обходилась коммунистическая диктатура. Это демонстрация серьёзности намерений новой диктатуры, но вовсе не признак того, что предыдущая система выборов сколько-нибудь этой диктатуре угрожала.
Психологической же основой антидемократических выборов является господствующая в России военизированная психология. Армия не приемлет личного выбора. Поэтому даже образованный российский человек оказывается не способен рационально рассуждать о выборах. Он не только не решается признать несвободные выборы несвободными по каким-то сиюминутным политическим соображениям (так, исходя из концепции наименьшего зла, сторонники Ельцина в 1990-е годы упорно отказывались признавать факты фальсификации выборов). Российский образованный человек в принципе не понимает, что выбор совершается личностью. Он понимает выборы как движение, которое одновременно совершается всей страной. Так в 1993-м году типичный "антигорбачевский либерал" Ю.Карякин возмущался тем, что "Россия сдурела", потому что проголосовала против кремлёвской на тот день партии, а кто голосовал — проголосовал за псевдо-либералов Жириновского и за коммунистов. В 2006-м году такой же "кремлёвский либерал" ельцинского призыва Борис Панкин писал, что уважение к результатам свободных выборов — "как раз то, чему ["мы в России"] никак не можем, да, пожалуй, и не хотим научиться" (Панкин Б. Мельница господа бога. // Новое время. — № 46. — С. 27). Между тем, демократия не там начинается, где уважают результаты свободных выборов, а где спокойно относятся к обсуждению вопроса о том, насколько выборы были свободны, достаточно ли эта свободна была гарантирована. Уважать результаты выборов, которые оформили воцарение Путина, — нарушение демократических принципов, согласие с фальсификацией. Главное же, как говорил герой знаменитой "Операции "Ы"": "Не «мы», а "Вы"" Впрочем, понять псевдо-либералов можно: им для того нужно поддерживать образ России, которая вся целиком плохая и дурная, чтобы на этом фоне казаться героями демократии. На фоне же настоящей России, в которой демократы существуют, хотя и составляют меньшинство, эти казённые свободолюбцы сразу блекнут.
* * *
Алжир, и Чечня не затевали походов на Францию и Россию. Это империи к ним пришли: словно пьяный в метро плюхнулись в узкий промежуток на сиденье, расставили ноги как это любят делать наши джентльмены — словно в гинекологическое кресло водружают свою персону — и давай ворчать, что, вот, расселись тут всякие, теснят…
Всякий империализм есть попытка родить нечто, изображая потуги роженицы, пошире расставляя ноги, проливая кровь, стеная и восклицая… Рано или поздно силы кончаются, мужик валится на пол и спит, безобразно храпя и воняя. Это называется "упадок империи".
Ср. о российском милитаризме с 15 в.
Россия есть военная империя, наподобие Турции. Этим она резко отличается от империй штатских — Британской, Французской и даже Германской. Военная империя не оставляет никому из подданых пространства для частной жизни, в ней каждый несёт ту или иную воинскую повинность. Армия тут не окружена особым почётом, потому все — армия.
Два признака особенно выдают имперскую сущность русской души. Либерал здесь может во многом одобрять идеалы свободы и демократии, но лишь при условии, что они не будут мешать существованию империи. Поэтому либерал может спокойно состоять на службе у самого антилиберального диктатора.
Напротив, консерватор в России может резко критиковать правительство и отказываться ему служить как недостаточно патриотическому. Либерал себе такого позволить не может. Однако, такого консерватора всё же вряд ли допустят к государственной службе: в придворных шутах допустим карлик, но не верзила.
Старый анекдот. На границе социалистической Польши и социалистической Чехословакии встретились бегущие навстречу друг другу две собаки. Чешская спрашивает польскую, зачем она хочет перебежать в более богатую Чехословакию — там же репрессии. 'Мяса хочется, — отвечает более свободная, но голодная польская. — А ты зачем в Польшу? — 'Лаять не дают'.
Деспотизм разнообразен. Кому-то он даёт мясо, кому-то ослабляет намордник. Однообразие деспотизма в том, что полной свободы он не даёт никому по определению.
Опасность деспотизма в том, что он порождается собаками, не собаководами. Россия — страна деспотизма, в которую сбегаются собаки, согласные жить без мяса, без лая, в скверной раздолбанной конуре, за которую придётся платить втридорога и которую в любой момент могут отобрать и отправить в ещё худшую конуру. Зато российская собака имеет больше возможностей рычать и кусать, чем любая западная — пусть даже кусать она может лишь тех, кого ей укажет деспотизм.
* * *
«Русские находили, что на Западе люди пусты, поверхностны, невежественны. … Если оставить в стороне националистическое тщеславие, это мнение в чём-то справедливо», — писал Безансон и объяснял это тем, что «неразвитую общественную жизнь заменяют идеи» (Извращение добра, 18).
Объяснение разумное, но причины неразвитости «общественной жизни» Безансон не указывает. Строго говоря, в России вообще не было и нет аналога западного понятия «общественная жизнь». «Socials» — встречи с себе подобными, удовольствие от общения, застольев, сплетен, тончайшая, но прочная в силу обилия ячеек и нитей сеть… В России «общественная жизнь» это не сеть, а куча дроби, если это и застолье, но в окопе, это борьба, это война. Это всё то, что волнует офицеров и солдат: когда привезут новую форму, куда направят полк, кто как проявил себя на манёврах. Не случайно в России так значим оборот «гражданское общество». Это некая абстракция, противостоящая наличному «обществу», обществу военному, армейскому.
