В первом классе я с большим интересом слушала уроки по Ветхому Завету. Часто брала у девочек учебник и прочитывала то, что было задано.
Мама моя в это время давала уроки французского и немецкого языков и дома занималась с отстающими учениками. Была война, и папа был на фронте. Маме приходилось думать о пропитании меня с братом, бабушки и себя. Бабушка вела хозяйство и много помогала маме. И морально, благодаря своей твёрдой вере, она крепко поддерживала маму в самые трудные военные годы. Недаром в 1890 году её нашёл возможным исцелить отец Иоанн Кронштадтский. Тогда она после смерти мужа осталась с большой семьёй на руках: у неё было семь человек детей, из которых старшему было 18 лет, а младшей — три года. У бабушки началось вздутие живота на нервной почве. Никакие лекарства, врачи, профессора не могли ей помочь.
И вот в Харьков, где она тогда жила, приезжает отец Иоанн Кронштадтский. Соседка уговорила бабушку пойти к нему и просить исцеления. Храм и площадь перед ним были полны народа, но соседка сумела провести бабушку через всю эту толпу, и они предстали перед о. Иоанном. Он взглянул на бабушку и сказал: «Я знаю, что вы еврейка, но вижу в вас глубокую веру в Бога. Помолимся Господу, и Он исцелит вас от вашей болезни. Через месяц у вас всё пройдёт». Он благословил её, и опухоль начала постепенно спадать, а через месяц от неё ничего не осталось.
Бабушка меня ничему не учила, но её пример и её любовь ко мне действовали сильнее всяких нравоучений. Я всегда удивлялась, почему бабушка меня так любила, сильнее всех своих детей и внуков. Она как бы предчувствовала, что я всегда буду её помнить, и до, и особенно после её смерти. Мама больше любила моего старшего брата Леонида, а папа больше любил меня и младшего брата Володю.
Однажды одна из маминых учениц оставила у нас учебник Нового Завета, а сама уехала в деревню на летние каникулы. Я начала читать этот учебник (Новый Завет в изложении священника Виноградова), и чем дальше я читала, тем более проникалась его духом и тем больше разгоралась во мне любовь ко Христу. А когда я дошла до Распятия и услышала слова: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят», во мне что‑то вздрогнуло, со мною произошло потрясение, какого никогда не случалось ни до, ни после того момента. Я почувствовала, что не могу отойти от Креста. Я забивалась в какое‑нибудь укромное местечко и часами не сводила глаз с Распятия, целовала и обливала Его слезами.
Я дала себе обещание непременно креститься. Но как это осуществить, не знала. У мамы была двоюродная сестра Инна Львовна; она крестилась из любви к русскому юноше, за которого потом вышла замуж. Но я думала в то время, что можно креститься только из любви ко Христу. Ей я решилась доверить свою тайну. Однажды она пришла к нам в гости. Я росла застенчивой девочкой, и мне было очень трудно заставить себя сказать ей, что я собираюсь креститься. Она ответила: «А ты подумала, достойна ли ты этого?» Эти слова меня смутили, но тут пришли мама и бабушка, и продолжать разговор было невозможно.
Наконец я решила сказать об этом маме. На маму мои слова произвели впечатление взорвавшейся бомбы. Она была в ужасе, начала кричать на меня, а потом стала бить. Брат с перепугу выбил стекло в окне, чтобы отвлечь её внимание. Наконец она бросила меня в угол к печке. А я все продолжала твердить. «Всё равно приму крещение». Мне было девять лет. Вскоре вернулся с фронта папа, и мама ему рассказала о моём желании. Папа постарался воздействовать на меня лаской и любовью, но я ему твёрдо сказала, что всё равно выполню своё намерение.
Больше я с родителями на эту тему не говорила. Как‑то мамина ученица дала мне «Фабиолу» — повесть о первых веках христианства. Я начала читать, но мама, увидев у меня книгу, отняла и спрятала. Вскоре я нашла её на гардеробе и дочитала до конца. В библиотеке я взяла «Камо грядеши?» Сенкевича, с упоением прочла и вся погрузилась в жизнь первенствующих христиан, в первый век нашей эры.
Я была ещё ребёнком и много играла. Все мои игры были наполнены содержанием тех книг, которые я читала. Прочла я «На рассвете христианства» Фаррара; в то время такие книги можно было взять в библиотеке. Даже в школьном хоре пели такие песни, как «Был у Христа Младенца сад». Эта песня на меня необычайно сильно подействовала. Я как бы чувствовала себя среди тех еврейских детей, которые сплели для Христа венок колючий из шипов.
В 1924 году я кончила семилетку и поехала погостить в Москву к бабушке, которая с двадцатого года переселилась к сыну, потерявшему жену. У сына, моего дяди Яши, осталось двое детей: Сын Веня и дочь Верочка[14]. Все они приняли меня с большой любовью. А Верочка сразу привязалась ко мне, да и я к ней. Мы почувствовали, что души наши чем‑то особенно близки друг другу, хотя характеры резко отличались: Верочка была замкнутой, большей частью грустной. Она все ещё никак не могла примириться со смертью матери, которую они с братом нежно любили. Брат в своих дневниках называл её «моя святая», и, хотя ему был 21 год, когда мама умерла, много лет скорбел о ней: часто видел её во сне и постоянно чувствовал её возле себя.
Я была жизнерадостной, весёлой девочкой, мне только что исполнилось 16 лет. Я радовалась жизни, радовалась тому, что меня все окружают любовью и заботой. И когда мне предложили остаться в Москве и держать экзамен в восьмой класс, я охотно согласилась. Мама с папой тоже разрешили остаться в Москве. Дело в том, что в Харькове, где мы в это время жили, тогда девятилеток не было, а были только профшколы. А так как я ещё не могла выбрать себе специальность, то предпочла учиться в девятилетке и получить полное среднее образование. Но в девятом классе уже начиналась специал изация. У нас был чертёжно–конструкторский уклон с двумя отделениями: инженерно–строительным и машиностроительным. Я попала на инженерно–строительное отделение. Черчение мне давалось без труда; я справлялась со всеми заданиями. А у нас было 18 предметов, общеобразовательных и специальных.
К окончанию учебного года я заболела паратифом, плевритом и воспалением лёгких и проболела три месяца. Когда я немножко окрепла, то стала вставать с постели и вычерчивать необходимые чертежи. В 1926 году среди таблиц, которые давали как образец для архитектурного черчения, были ещё церкви и часовни. Я сделала чертёж больничной церкви, увеличив её в четыре раза, вычертила одну каменную часовню (немного напоминающую Тарасовскую церковь[15]) и одну деревянную часовню; последнюю я чертила с особым мистическим чувством. Чем‑то она напоминала мне часовню на картине Нестерова «Юность преподобного Сергия», которая меня так поразила, когда я впервые попала в Третьяковскую галерею.
Эти три месяца болезни благотворно на меня подействовали. Появилась некоторая внутренняя собранность, которой так трудно достигнуть в шуме и суете повседневной жизни. Так как у меня была высокая температура, то врач не разрешил мне читать. Верочка часами сидела у моей постели и читала вслух «Войну и мир».
Я выздоровела, пошла к завучу и просила разрешения не сдавать спецпредметы, а только общеобразовательные. Но он ответил мне: «Вы способная и можете сдать все». Эти слова меня вдохновили, и я действительно сдала все. После окончания школы мама меня вызвала в Харьков, и я быта вынуждена уехать.
За два года, проведённые в Москве, в церковь я ходила лишь изредка. Многое было мне непонятно, и сам церковнославянский язык был неизвестен. А я хотела все понимать, каждое слово. По молодости своей и по неразумению я не понимала, что все это приходит не сразу. С годами человек, постоянно посещающий церковь, вслушивающийся в богослужение, начинает привыкать и к языку, к непонятным церковнославянским оборотам, а главное — входить в самый дух богослужения.
Однажды, незадолго до окончания школы, я увидела у Петровских ворот вывеску с надписью: «Община христиан-баптистов». На дверях на листочке было написано: «Община устроена по образцу христианских общин первых веков христианства». Так как первые века были особенно близки мне, я зашла туда на собрание. Самое отрадное, что меня привлекло, было то, что они всё время говорили на русском языке, ясно и доступно. Я стала регулярно посещать их собрания. Один раз пригласила пойти со мной Верочку, но ей там не понравилось, показалось бездарным и на низком уровне. А мне хотелось слышать о Христе, всегда думать о Нём и молиться Ему.
Когда я вернулась в Харьков, прежде всего нашла там общину баптистов и стала посещать её, к великому ужасу моих родителей.
Осенью я держала экзамены в Харьковский строительный техникум, но не поступила. В то время в вузы и техникумы принимали в основном детей рабочих и крестьян, а мой папа был инженером–химиком. Тогда я устроилась на работу чертёжником–копировальщиком, по воскресеньям посещала собрания баптистов. С некоторыми я познакомилась, и они даже собирались крестить меня.
