— Нет, доченька, я твою маму знаю, крепче кремня она. Не простит… Да и я тут, потому что выпил, а так — бесполезно.
Отец встал и тяжелой походкой направился к двери.
— Папа, я за тебя молиться буду Божией Матери «Взыскание погибших».
Отец обернулся и долго смотрел на дочь, а она — на него.
— Молись, доченька, если Бог есть, я думаю, Он твою молитву услышит.
…Подошел долгожданный день Святой Пасхи. Перед тем как пойти на ночную службу, мама с Викой тщательно подготовились. На Пасху подходы к собору перекрывались нарядами милиции и комсомольскими дружинами, чтобы не пропускать в храм молодежь и детей.
В прошлую Пасху Вику развернули назад, не пропустив в собор, но в этом году они решили пойти на маленькую хитрость. План был прост. Недалеко от собора в одном из глухих дворов Вика переоделась. На ноги надела старые боты, поверх своего нарядного платья — старый мамин халат и большой темный платок, надвинув его глубоко на глаза. Она сгорбилась и под руку с мамой благополучно прошла в собор через все кордоны милиции и патрулей. В соборе, радуясь, что сумела обвести вокруг пальца богопротивников, Вика скинула халат и платок и переобулась в туфли. Когда закончилось это преображение из старушки в девочку-школьницу, она подняла глаза, и душа ее прямо похолодела от страха. С наглой ухмылкой на нее глядел Игорь Белохвостов, ученик 10 «Б» класса их школы. На рукаве его красовалась повязка, означающая, что он — в комсомольском патруле.
— Так-так, — сказал он, — тебе, Серова, надо в школьной самодеятельности участвовать, прямо актриса. Я, правда, тебя еще у входа заприметил. Не хочу школу нашу позорить, а то сейчас бы уже доложил куда надо.
Пасхальная радость была омрачена. Но когда по всему храму зазвучало многоголосое «Христос Воскресе», Вика забыла на время свои беды и вся ушла в искрометное и светоносное Пасхальное богослужение.
В понедельник Вику вызвали к завучу по воспитательной работе Зинаиде Никифоровне.
— Ну, — строго сказала завуч, пронзая взглядом потупившуюся Вику, — рассказывай, Серова, что ты делала в церкви ночью.
— Была на службе, — чуть слышно произнесла Вика.
— Громче! Я не слышу! — властно потребовала Зинаида Никифоровна.
— Была на службе, — повторила Вика.
— И что ты там делала на службе?
— Молилась Богу.
— Ах, она молилась, — всплеснула руками завуч, — она, советская школьница, молилась Богу, вы только подумайте! Ты что же, веришь в Бога? Отвечай, что ты молчишь?!
— Да, верую.
Тут Зинаида Никифоровна, не выдержав, выскочила из-за стола, подбежала к Вике, схватила ее за плечи и стала трясти, приговаривая:
— Тогда скажи мне, где твой Бог? Ну, где Бог?
«Господи, помоги мне! Господи, помоги!» — повторяла про себя Вика.
И вдруг какая-то сила подбросила ее голову вверх, она прямо посмотрела на Зинаиду Никифоровну и, чуть не заплакав, произнесла:
— Он сейчас здесь.
— Где — здесь? — опешив от такого ответа, воскликнула завуч, невольно озираясь кругом. — Я никого не вижу, кроме нас с тобой. Да хватит нести всякую чушь! Иди пока, будем разбираться с твоими родителями.
Выйдя от завуча, Вика увидела только что вывешенную в коридоре стенгазету, на которой была изображена карикатура: Вика с клюшкой в руках идет в храм, с шеи ее свешивается больших размеров крест, который своей тяжестью пригибает ее к земле, а внизу подписаны стихи:
Серова Вика, как старуха,
Ходит в церковь по ночам,
У нее одна наука —
Как бы угодить попам.
Ей не строить самолеты,
Не пахать ей целины,
У нее свои заботы —
Помогать врагам страны.
Церковь — враг Страны Советов,
Это ясно всем давно.
Попов, буржуев и кадетов
Победим мы все равно.
Бей по старым предрассудкам,
Комсомолец удалой,
Прибауткам, песням, шуткам
Сердце ты свое открой.
Как Серову повстречаешь,
То с презреньем отвернись.
Бога нет, ты это знаешь,
С ним бороться поклянись!
Вика с замиранием сердца прочла стихотворение: все-таки первые стихи, посвященные ей. Потом задумалась: «Как они собираются бороться с Богом, если верят, что Его нет? Можно ли бороться с тем, чего нет?»
Вечером Вика все поведала маме. Та, вздохнув, сказала:
— Значит, нам такой крест Господь дает, будем нести, доченька. Господь милостив, поможет.
На следующий день к ним пришла комиссия от родительского комитета. Вика как раз учила уроки. Члены комиссии, войдя в комнату, сразу же уставились на передний угол, весь увешанный иконами и лампадами. Перед иконами на столике лежала раскрытая Псалтырь.
Возглавлявшая комиссию расфуфыренная дама из районо, вся напомаженная и благоухающая духами «Красная Москва», брезгливо поморщившись, произнесла:
— Все ясно, товарищи, религиозный дурман здесь прямо витает в воздухе, мне аж дурно делается. Ребенка надо спасать! Будем настаивать на лишении материнских прав. В школе надо собирать расширенный педсовет, и пусть разбирает дело и дает рекомендации.
Члены комиссии молча закивали головами и вышли из комнаты. Вика горько расплакалась. Мама, узнав о случившемся, обняла девочку:
— Не бойся, дочка: не в силе Бог, а в правде — поверь мне. Были времена и намного тяжелее. Вот я тебе расскажу свою историю, когда я была почти такой же, как ты.
Мне было 14 лет, когда пришли нас раскулачивать. А уж какие из нас кулаки? Коровушка да теленок, три козы, несколько курочек — вот все наше богатство. А детишек нас девять человек у родителей. Отец в колхоз не вступал, так и жили единоличным хозяйством. Это очень сердило начальство. Еще отец в церкви нашей священнику помогал, читал на клиросе. Как церковь пришли закрывать, батюшку забрали и увезли, а с ним и нашего отца. Больше-то мы его не видели. Без отца мы, конечно, бедствовать стали. Теленочка зарезали. Потом козочек продали. Одна коровушка-кормилица осталась. Но в колхоз все равно не вступали. Пришли из сельсовета и за нашей кормилицей. Мама как раз её доила, а рядом ребятишки голодные с кружками стоят, ждут. Когда коровушку стали отвязывать, мама говорит: «Дайте, люди добрые, додоить, детей покормить». Подошел их главный да как пнет сапожищем подойник с молоком и кричит: «Советская власть сама их накормит!»
До сих пор у меня перед глазами, доченька, тот подойник с молоком, как летит он вверх тормашками, а молочко плещется в воздухе и дождичком на навоз опадает. Детишек по детским домам разослали, а нас с мамой в Сибирь отправили. Привезли в глушь, там такие же, как мы, бедолаги — мужики да бабы. Землянок понаделали. Питания — никакого. Кору с деревьев варим. Мама моя расхворалась, подзывает меня и говорит: «Беги, доченька, отсюда, зачем нам с тобой вместе погибать». Я отвечаю: «Как же, мама, я тебя оставлю?» «Ничего, — говорит мама, — кругом люди хорошие, а ты беги. И в церкви меня помянешь по-христиански, да и у самой когда-нибудь детки будут. Я с небушка буду на вас глядеть, радоваться». Я, конечно, ни в какую. Но мама на следующий день померла.
Похоронили мы ее и сговорились с одной девушкой, постарше меня года на три, бежать. Через тайгу к железной дороге два дня добирались, еще день — вдоль дороги. Дошли до станции, сели в поезд. Едем, радуемся, да только рано мы радовались. Смотрим, идет патруль военный, документы проверяет. Побежали мы с подругой в другой вагон, и они следом идут. Никуда от них не деться. Решили прыгать с поезда на ходу. Подруга моя первая спрыгнула. Страшно мне стало, но еще страшнее в их руки угодить. Перекрестилась я и сиганула под откос. Славу Богу, живы остались, только ободрались все в кровь. Стали подорожник да разные травы лечебные прикладывать. Поплакали-поплакали да дальше пошли. Хорошо еще, что следующая станция была недалеко, только три дня шли, травами и ягодами питались. Пришли на полустанок да постучали на свой страх и риск в крайнюю, самую бедную избу. Славу Богу, там сердобольная старушка оказалась. Она нас отмыла, накормила и спать уложила. Кое-какие вещички у нас были, эта старушка их продала да на те деньги билеты купила.
Едем мы в поезде и сами дрожим от страха: а ну как снова патруль? Не успели подумать, действительно, идут. Выбежали мы в тамбур. Я говорю: «Прыгать больше не буду, пусть хоть расстреливают». Подруга тогда предложила в туалете спрятаться. Зашли мы в туалет, закрылись и давай молиться: Богу, Божией Матери, Николе Чудотворцу. Слышим, выходят они в наш тамбур. Старший кричит: «Мы — в следующий вагон, а ты, Колосов, проверь туалет». Ну все, думаем, попались. Постучал он в дверь, мы молимся, не открываем. Тогда он своим ключом открыл дверь. Стоит перед нами солдатик, худенький такой, совсем молоденький паренек, весь в веснушках. Мы стоим на коленях, прямо на загаженном полу, крестимся и плачем. Посмотрел он на нас, молча покачал головой, потом вдруг как бы украдкой перекрестился, захлопнул дверь и кричит: «Здесь никого нет, товарищ командир».
