Россия не уникальная как страна-армия (Турция ближайший аналог), тем более, не уникален милитаризм. Схожая безответственность формируется в любых военизированных структурах, где повиновение заменяет совесть, а неповиновение заменяет свободу. Национализм (в отличие от нации) и сектантство (в отличие от церковности) порождают именно такую безответственность. Француз как буржуа — ответственная личность. Но француз как националист или француз как католик — совершенно безответственная личность, поскольку некоторые важные решения он перекладывает на фельдмаршала — Папу в Риме, лидера националистов в Париже. Служба католиков в СС, Освенциме — вот преступление, к которому приводит коллективистское понимание ответственности. Вот тут-то безответственное увиливание иногда очень хорошо. Ора про нобис, святой Иосиф Швейк! Лучше палач, который опоздает меня казнить, чем палач, который придёт вовремя. К сожалению, Швейк — идеальный образ именно потому, что он заботится не только о себе, но и о товарищах. Настоящая же армейская безответственность есть хищный эгоизм, готовый пожертвовать кем угодно.
Генерал Валерий Астанин, отвечавший в Генштабе за призыв, ответил в лучшем стиле армейских анекдотов на вопрос о дедовщине: "Одному лишь руководству Минобороны и Генштаба победить ее не под силу. Надо всем обществом" ("Комсомольская правда, 8.10.1998). Это очень традиционный ответ — имя генерала указано исключительно для ответственности описания. Ответ абсурден в любом стране, кроме такой, в которой общество идентично армии. В реальности общество должно многое, но не бороться с дедовщиной. Чтобы на улицах было чисто, не общество, а только дворники должны мести. Чтобы в армии не было пыток, не общество, а офицеры, начиная с Астанина, должны просто честно исполнять свой долг — хотя бы дежурить в казармах. Безответственность может проявляться и как отказ принять ответственность на себя, и как переваливание ответственности на все общество.
Чаадаев недоумевал, почему его за серьёзное эссе с критикой России жёстко наказали, а Гоголя за «Ревизора» — нет: "Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникшему в суть вещей?"
Здесь и проявляется один из механизмов, поддерживающих военную цивилизацию. Армия — несерьёзна по определению. Убийство и подготовка к убийству не могут не носить игрового характера. Военная цивилизация — фарсовая цивилизация, она отрицает серьёзность жизни, потому что утверждает возможность и необходимость отнятия жизни. Поэтому военная цивилизация снисходительна к шутовству. Оно отвечает карнавальному характеру армии, проявляющемуся прежде всего в переодевании в особую форму, а также в смене верха и низа — в армейской иерархии наверх помещается не самый величественный, а самый беспощадный. Иван Грозный и Пётр Первый, полковники Николай Первый, Николай Второй, Владимир Путин, — настоящие "военные цари", то есть анти-цари, выдающиеся не величием нравственным, величием милосердия, а величиной беспощадности.
Поэтому даже жёсткий советский подвариант военной культуры терпел и даже поощрял — как средство эмоциональной разрядки и даже сплочения полка — таких полковых шутов как Райкин, Жванецкий, Задорнов и мн. др. Превращая критику в скоморошество, они побеждали критику. Там где Чаадаев или Сахаров говорили: "Это плохо и это может и должно быть побеждено", скоморохи говорят: "Это плохо и это побеждено быть не может, это всесильно, можно только поржать".
Военизировано и мышление, панически восклицающее: "Неужели раскол?!" Во-первых, раскол Московской Патриархии — факт еще с августа 1927 года. Только, в стиле новояза, этот раскол «продолён» утверждением, что все, кто не в Московской Патриархии — попросту нехристи, а к тому же их вообще и нет. Нет всяких якуниных, денисенков, русанцовых! "Тебя нет", — так на латыни обращались судьи к христианам, вынося смертный приговор. Расстреливать не обязательно, достаточно сделать вид, что расстреляли. Когда публика так боится раскола, то публика примет такую пропаганду — мол, нет раскольников, значит, нет раскола. Вот это и есть во-вторых: а почему это вдруг раскол так страшен? Теоретически можно сказать много "от богословия" про единство Церкви и пр., но практически про ужас раскола кричат люди абсолютно неверующие. Они ужасаются не только расколу Церкви, но и любому нарушению государственной монопозии — на газ, на электричество, на добычу нефти и газа, на чистку унитазов, на торговлю морковкой и пр. Это идеология унитарности, унификации и уничтожения всего, что дышит не в такт государству. А поскольку государство предмет не дышащий, но эта идеология склонна уничтожать всё живое, хотя при этом она имеет некоторые технические ограничения.
НЕНАВИСТЬ К ПОКИНУВШИМ СТРОЙ
Всякое централизованное государство плохо относится к «бродягам», пока централизованность не уравновешивается демократичностью. Нормальный человек не собирается ночевать под мостом в тёплой стране или на трубе отопления в стране холодной. Однако нормальный человек предпочтёт на всякий случай зарезервировать за собой эту самую недорогую, самую демократичную гостиницу. Античность и Средние века не преследовали бродяг законодательно, потому что бродягой был всякий путешественник, всякий, кто покидал единственно надёжную ячейку — свою семью, свою страну. «Чужеземцем», "пришельцем" мог оказаться и целый народ (как евреи в Египте). Только государства, пытающиеся осуществить утопию рая на земле через построение всех в определённом порядке — а таковы все абсолютистские государства Нового Времени — ввели поразительный, бумажный критерий, заменив семью и дом полицейской бумагой. Путешественники из большевистской империи — последнего (хочется надеяться) абсолютистского государства в Европе — считали европейских бродяг признаком упадка Европы, тогда как они — признак свободы. Советский человек самым страшным считал и считает потерять дом, на этом страхе вырос советский деспотизм, который лишил всех своих создателей если не фактического дома, то юридического. Произвол мог и может каждого сделать бездомным. Но если европейское полицейское государство отправляло бродягу в тюрьму, то российское советское — отправляло его подальше от мест, где бывает начальства и обслуга начальства, отправляло умирать, а не выживать.
Отношение к бродягам в России было и остаётся особенно злобным. Еще в конце XIX века закон запрещал предоставлять бродягам убежище, обязывал каждого жителя империи ловить бродяг и представлять их в полицию для порки и отправки в Сибирь. "Это же составляет особенную и непременную обязанность всех органов исполнительной полиции, которым за поимку каждого бродяги даже назначается особая долженствующая поощрить их к ловлке денежная награда — по 3 р. за взрослого, по 1 р. 50 к. за бродягу в возрасте 12–17 лет, по 75 к. за бродягу-ребёнка" (Муравьев Н.В. Бродяги и бродяжничество. 1878 г. В кн.: Мураьвев Н.В. Из прошлой деятельности. Т. I. СПб., 1900. С. 92). Если этого не знать, невозможно вполне оценить уход Льва Толстого. Это у буддистов или православных — странники, а у российского государства и его жителей Лев Толстой — бродяга ценой в три рубля. Бродяги приобрели для империи ту самую Сибирь, в которую потом сделали для них тюрьмой.
Ненависть к бродягам, ужас перед бродяжничеством есть ещё одно проявление военной психологии. Только в армии всякий должен иметь своё место, чтобы в любой момент его мог найти приказ. Военной психологии идеально соответствовало крепостное право, и российскую империю создали крепостные, которых в XVI–XVII вв. барин брал с собою в поход на полгода или год, а после Указа о вольности дворянской, отправлял уже и без себя на четверть века приобрести ещё немного чужого отечества на пользу своего.
В такой стране врагом отечества становится всякий «шатун», всякая «шатость». Прочной является только система, подобная кристаллу, жёсткая решётка. В штатской, даже не очень демократичной стране лучший и самый хорошо оплачиваемый журналист — свободный журналист, «фрилансер» — "свободное копьё". В России лучше всего платят не за то, что человек пишет, а за то, что человек входит в структуру. Если человек пишет реакционно, но в структуру не входит, его ненавидят и травят, а входящему в структуру простят и либеральные идейки. Это объясняет разнообразие придворных шутов — Победоносцев был прелиберал, и трагическую судьбу свободных консерваторов как славянофилы. Ещё ярче это видно на примере тех, кто осмеливается покидать государственную религию — не только "Московскую Патриархию", но и те конфессии, которые государство почтило включением в структуру себя, пусть чинами наградило пониже. "Зарегистрированный баптист" — хороший баптист, баптист «инициативник», уклонившийся от союза с властью — преступник. Хороший пятидесятник приветствует Кесаря и Христа, пятидесятник, который приветствует только Христа — сектант. Это проблема не правительства — правительство лишь выражает волю народа, то есть волю многомиллионной армии, отряда преторианцев численностью в целую страну.
