Собор 869 года смотрел на себя как на Вселенский; а так как на действительных Вселенских соборах всегда провозглашалось составленное на них вероопределение, то и этот собор должен был сделать то же самое. Но так как на нем не было решаемо никакого догматического вопроса, то вероопределение этого собора вышло совершенно бессодержательным. В указанном вероопределении объявлялось о необходимости принимать семь Вселенских соборов, нричем этот собор провозглашен восьмым Вселенским собором, говорилось об осуждении Фотия и его приверженцев и т. д. Вслед за тем прочитана была речь императора, в которой, между прочим, говорилось, что всякое духовное лицо или мирянин В случае противодействия определениям этого собора будет беспощадно изгоняем из столицы — Константинополя. Затем той же речью внушалось мирянам, что они должны быть послушны в отношении к пастырям и прочее в этом роде. После этого император спросил у членов собора: довольны ли они определениями собора? Все, конечно, дали ответ положительный. Легаты обратились с просьбой к императору о том, чтобы он своей подписью утвердил деяния собора. Император изъявил согласие, но, и из уважения к собору, и следуя примеру императоров Константина Великого, Феодосия I и Маркиана, пожелал подписаться после всех епископов (ничего такого о вышеупомянутых императорах, впрочем, неизвестно). Но легаты упросили императора подписаться, по крайней мере, после имен патриарших местоблюстителей. Начались подписи. Подписывались под актами в пяти экземплярах, по числу патриарших кафедр. Император и его сын не только подписали свои имена, но и поставили знак спасительного креста. Этим и кончилось десятое [276] заседание собора.
Римско–католический историк Гергенрётер говорит: «Принимая во внимание великое число епископов в тогдашнем Византийском патриархате и сравнивая собор 869 года с позднейшим собором при патриархе Фотии, первый (собор. — A. Л.) представляется слабым по числу его членов: такого малого количества епископов не было ни на одном из прежних Вселенских соборов». Тот же ученый находит объяснение этого странного явления в «том духовном преобладании, в том безмерном влиянии, какого достигла личность Фотия в среде его приверженцев, так что воля самого императора не могла заставить фотиан подчиниться собору».[277]
Дорогие гости византийского императора и патриарха, легаты римские, недолго оставались в Византии по окончании собора. В марте они собрались в обратный путь. Император задал им пир и богато одарил их. Спафарий Феодосий проводил легатов до Диррахиума, но о безопасности дальнейшего пути своих гостей император не позаботился. А их между тем ожидало несчастье. Во время морского путешествия на них напали пираты — славяне и забрали их в плен. Напрасно папа ожидал возвращения своих легатов: они исчезли. Потом, когда папа узнал о судьбе их, он принял все меры к освобождению несчастных из плена; но прошло немало времени, прежде чем эти старания увенчались успехом. Только в декабре 870 года, после тяжких испытаний, возвратились легаты восвояси. Само собой понятно, они были ограблены — и самая драгоценная вещь, подлинные акты собора 869 года, пошла прахом, пропала.[278] Итак, папа Адриан лишился удовольствия видеть позор Восточной Церкви, те собственноручные подписи византийского царя и патриарха и некоторых восточных епископов, подписи, которые бы могли доставить так много радости папе ценой неслыханного унижения Восточной Церкви.
На Западе собор 869 года признан Вселенским, и он считается таким доныне. При своем посвящении папы произносят древнюю клятвенную формулу, в которой этот собор причисляется к числу Вселенских, а правила этого же собора внесены во все католические собрания церковных канонов.[279]
Не то видим на Востоке. Патриарх Фотий тотчас по окончании собора объявил его «варварской засадой», комедией, где «давались представления, как на сцене», сборищем «неистовых корибантов и вакхантов», собранием, которое само себя «покрыло стыдом».[280] Впоследствии Фотий постарался уничтожить всякую память об этом соборе в Восточной Церкви. И его благородные усилия имели полнейший успех. Забвения, полного забвения — вот чего достиг в скором времени этот собор на Востоке. Прошло немного времени после того, как был собран этот собор — и он теряет всякое значение здесь. «Забыт собор, остались без употребления и его правила, ни один греческий канонист не коммен тирует этих правил, ни один юридический сборник не приводит их текста, они как будто бы сквозь землю провалились, и только немногие греческие рукописи сохранили сокращенный текст актов этого собора».[281]
Такова была судьба собора 869–870 годов на Востоке. И эта судьба была вполне заслужена собором.
III. Собор 879–880 годов, называемый Собором в храме Св. Софии
I
Обстоятельства, при которых Фотий снова сделался патриархом; тяжкое положение Фотия и его приверженцев после собора 869 года, но в то же время твердость и верность фотиан своему вождю; слабость и бессилие партии Игнатия; болгарский церковный вопрос IX века; улучшение в положении Фотия; стремление императора Василия примирить две церковные партии в Византии; смерть Игнатия; Фотий снова патриарх; сношения с папой Иоанном; почему папа склоняется признать Фотия законным патриархом? Собор Константинопольский 879—880 годов: общие замечания об этом соборе. Суждение об его актах.
У большинства ученых утвердилось мнение, что в Византии и Византийской империи епископы были в полном рабском подчинении императорам, что Церковь была послушным слугой государства, что воля светских властителей была законом для иерархов. Для обозначения этих отношений светской и церковной власти в западной науке употребляется варварское слово: цезаропапизм, которым указывается, что будто в Византии императоры в то же время были и первосвященниками, т. е. такими же полновластными распорядителями в делах церковных, как и в делах светских, гражданских.
Такой взгляд на отношение Церкви и государства в Византии образовался отчасти вследствие непонимания тех тесных, близких отношений между светским и церковным правительством, какие существовали в Византийской империи.[282] И одним из сильных доказательств неосновательности разбираемого взгляда служит история патриаршества Фотия.
Если бы власть гражданская была действительной руководительницей Церкви, то низвержение Фотия с патриаршества, происшедшее по воле императора Василия Македонянина, не должно бы было вызвать никаких нестроений в Византии: смена одного патриарха другим принята была бы равнодушно, без противодействия, как очень обыкновенное дело. Но то ли видим в действительности?
После Константинопольского собора 869 года Фотий потерял всякое значение в Церкви. Его патриаршествование объявлено незаконным, сам он выставлен был человеком очень невысоких нравственных правил, правительство было явно претив него. Его прежним многочисленным приверженцам, по–видимому, ничего не оставалось делать, как подчиниться императорской воле. Но этого не случилось. Фотий и его приверженцы из числа духовенства хорошо понимали, в чем можно и должно уступать власти светской и в чем уступать не должно. Партия Фотия одушевлена была, как это раскрыто было раньше, такими интересами, отступиться от которых она не могла, потому что эти интересы были дороги для Церкви. Отказаться от них значило бы забыть, что епископы должны служить благу Церкви до самоотвержения. Эта партия, одушевленная сознанием блага Церкви, ни в чем не хотела уступать требованиям и желаниям тогдашнего правительства. И светское правительство наконец увидело себя лишенным возможности бороться с партией фотиан, уступило во всем этой последней. Фотиане восторжествовали. Посмотрим, при каких обстоятельствах это произошло.
По окончании собора 869 года сам Фотий поставлен был в такое стеснительное положение, что, смотря со стороны, можно было подумать, что теперь для Фотия все потеряно. По императорскому приказу этот патриарх сослан был в Стенос, гавань на европейском берегу, где было немало монастырей; здесь его держали так, как держат государственных преступников. Свое тягостное положение описывает сам он в письмах. В одном письме он писал: «Не говорю о чем–либо ином, я требую просто, чтобы соблюдались в отношении ко мне права человека. Варвары и греки, желая наказать человека, лишают его жизни; но если кому они даруют жизнь, то не стараются голодом и тысячью других бед убивать этих же людей. А моя жизнь хуже смерти, Я заточен, разлучен с родственниками, друзьями, лишен слуг, у меня отнято всякое человеческое утешение. Когда апостол Павел был в узах и веден на смерть, ему оказывали помощь друзья и ученики. Язычники, враги Христовы, не отказывали Ему в сострадании; и давно уже — не говорю — епископ, но ни один преступник не переносил столько, сколько я. У меня отняты самые книги — вот новое, доселе неизвестное наказание, изобретенное собственно для меня. И зачем это? Затем, чтобы я не мог читать Слова Божия». Ввиду своего тягостного положения Фотий находит, что для него смерть была бы лучше этой несчастной жизни.[283] В другом письме, излагая жалобы на свое грустное положение, Фотий пишет, что 30 дней он лежит больной, и всякая просьба о присылке к нему врача остается без удовлетворения.[284] Не лучше было положение и духовенства, твердо державшегося стороны Фотия. Фотий в самых мрачных красках изображает состояние епископов, разделявших с ним кару, положенную собором 869 года и усугубленную византийским правительством.[285] Но с течением времени положение Фотия, а с ним и всех его приверженцев, улучшается. Не уступчивостью добивается Фотий такого изменения, а твердостью и верностью своим началам. Уступает не Фотий, а светское византийское правительство.[286] Немало времени ожидал византийский император, что сам Фотий и приверженные к нему епископы подчинятся определениям собора 869 года, что, по крайней мере, большинство фотианских епископов войдут в единение с патриархом Игнатием, признав себя виновными и испрашивая милости и пощады от патриарха. Ничего такого не было видно. Все епископы, прежде державшиеся стороны Фотия, и по его низвержении оставались верными ему. Из всех епископов, которые возведены были им в этот сан, ни один не отпал от него, не увлекся какими–либо расчетами честолюбия и выгод; почти все они оказывали решительное сопротивление несправедливым распоряжениям правительства. Даже епископы, некогда посвященные самим Игнатием, но потом перешедшие на сторону Фотия, и те не изменили Фотию со вторичным восшествием Игнатия на патриаршую кафедру. Ни один из всех перечисленных епископов не дерзал возводить каких–либо обвинений на Фотия; соборное осуждение против него нисколько не изменило их отношений к низверженному патриарху. Большинство епископов и других духовных лиц Константинопольской Церкви оставалось, вопреки ожиданиям, на стороне Фотия. Этому факту не могут не отдавать справедливой дани удивления и современные нам замечательнейшие католические писатели, при всем их нерасположении к личности Фотия. Известный католический ученый Гефеле с удивлением замечает, рассматривая времена уничижительного положения Фотия, что «ни один из всех епископов, посвященных Фотием (а таких было множество. — А. Л.), не перешел на сторону Игнатия».[287] Так же и другой, не менее знаменитый католический ученый Гергенрётер, при всем желании унизить Фотия, не может умолчать о том обаянии, какое производил Фотий, и о той привязанности, какой пользовался он в среде большинства епископов во дни своего несчастья. Названный ученый говорит: «Во дни своего благополучия Фотий умел настолько привязать членов своей партии друг к другу, что и во дни своего несчастья не только мог противодействовать разложению своей партии, но даже находил средства еще более укреплять связь между ее членами». «Фотианская (?) Церковь, — замечает он, — представляла собой хорошо организованное иерархическое общество». В самом деле, достойно удивления, какую великую деятельность развивает Фотий в ссылке, как сумел он сгруппировать около себя своих приверженцев, насколько верными они оставались ему. Он с самых первых пор своего заточения мог хвалиться, что изо всех епископов, которых он посвятил и которые, подобно ему, были в изгнании, ни один не отступился от него, ни один не увлекся обстоятельствами времени, почти все они оказали решительное сопротивление воле правительства. Даже из тех епископов (что казалось особенно непонятным, по замечанию того же Гергенрётера. — А. Л.), которые посвящены были Игнатием и его предшественником Мефодием, — и из них большая часть оставалась на его стороне, и казалось, что самые враги его теперь хотели переходить на его же сторону».[288] Император Василий, принизивший Фотия и его партию, должен был понимать, что борьба с ним не под силу и византийскому императору, который считал себя прямым наследником древнеримских государей. Власть царская чувствовала себя вынужденной сдаться, уступить требованиям партии гонимой. К этой мысли тем больше должно было приходить византийское правительство, когда оно видело, чем была партия Игнатия, как мало она походила на партию фотианскую. Положение Игнатия, несмотря на то, что он утвержден был на патриаршество мнимовселенским собором, несмотря на всякую поддержку, какую оказывала ему власть гражданская, положение его было жалкое. Он решительно был не в состоянии искоренить нестроения церковные, умиротворить Церковь. Хорошо организованная и проникнутая духом своего вождя партия Фотия не только отказывала Игнатию в подчинении, но и не соглашалась ни на какие сделки, ни на какие уступки со своей стороны; она тем явно заявляла о своих правах, столь несправедливо попранных правительством. Игнатию оставалось только соболезновать, что большая часть его избранного стада отделилась от общения с ним. В Константинопольском патриархате возникли прискорбные беспорядки: во многих городах явилось по два епископа, из которых один принадлежал к партии Фотия, другой был поставлен Игнатием и признавал его авторитет, и между ними происходили распри из–за кафедры, соблазнительные для пасомых. Даже те немногие епископы, которые стояли на стороне Игнатия, были нерешительны, поддавались колебаниям. Для них было ясно, что положение Игнатия в Константинопольской Церкви было плачевно. Умирали один за другим более ревностные из приверженцев Игнатия в духовенстве, а места их некем было пополнить, потому что новое поколение было под сильным влиянием Фотия. Вот что представляла из себя партия Игнатия, стоявшая теперь у кормила церковного правления. Император Василий не мог не видеть, что так дела идти долго не могут. Игнатий и его приверженцы оказались ниже той задачи, совершить которую они были призваны обстоятельствами времени. Василию должно было представляться такое соображение: если Игнатия с его союзниками считать действительно Церковью, то выходило бы, что Церковь умаляется и вымирает, а это было противоречием понятию о Церкви. Для правительства открывалась вопиющая необходимость так или иначе, и чем скорее, тем лучше, содействовать коренному изменению в течении церковных дел. И Василий, без сомнения, хорошо понимал, что нужно сделать для блага Византийской Церкви, — вопрос был лишь в том, каким образом совершить самую церемонию, и этот вопрос, как увидим впоследствии, разрешился благополучно.
