А: Если рассматривать эту притчу с точки зрения обычного восприятия, то отказ пяти дев поделиться маслом с другими девами выглядит довольно эгоистично. Восприятие ситуации меняется тогда, когда нам становится понятен истинный смысл символа масла, от которого горит огонь. Масло в светильнике и свеча, которую не ставят под сосуд – в этих символах заключена одна и та же суть.
Д: А почему этим нельзя поделиться – тем, что ты сам наработал?
А: Нельзя поделиться собственным опытом. Можно поделиться мыслями, можно дать наставления, но опытом поделиться невозможно. Чтобы получить опыт, необходимо личное усилие. Это то самое ценное, чего Господь ждет от каждого из нас, независимо от того, о чем идет речь: о практике дза-дзен или о проповедовании Иисусовых слов, или о воспитании ребенка. Самое важное в глазах Господа – это наша готовность пожертвовать Ему своё личное усилие.
Посмотрите, какую поразительную картину мы получаем в итоге: в христианстве смещаются все прежние ценности. Небо и земля, то есть жизнь здесь, в этом мире, сходит со своего безусловного первого места. Ценность этой жизни отходит на второй план. Почему? Первый ответ совпадает с буддийским: самой большой ценностью не может быть то, что носит временный, преходящий характер. Второй также не противоречит буддийскому вероучению, однако, закрепляет за обесцененой было здешней, посюсторонней жизнью ее особую и весьма значительную ценность: из самоцели она превращается в средство для обретения спасения – посредством нарабатывания и последующей переработки этого самого драгоценного «масла» – духовного опыта. В результате такого переосмысления ценностей человеческой жизни складывается удивительно цельная картина всего мироздания: и неба, и земли, и, что гораздо важнее, – места в этом человека.
«…А кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном». Поэтому рассуждать об этом – все равно что ходить по острию меча. В православии считается, что осмыслять Евангелие нельзя. Так что, с точки зрения наших ортодоксов, мы с вами занимаемся ересью.
Д: Читать можно каждый вечер, а вот рассуждать нельзя. Справедливости ради надо отметить, что батюшка как-то сказал: «Рассуждать можно. Но очень опасно».
А: И тем не менее, несмотря на всю ограниченность этой позиций, надо сказать, что некое здравое зерно в ней есть.
Д: В запрете?
А: Да. Вы соприкоснулись с этой глубиной. А соприкоснувшись с ней, понимаете, что искажения весьма возможны, если такое осмысление осуществляется без специальной подготовки.
Д: А сами батюшки понимают эту глубину?
У: С другой стороны, если они понимают и не говорят об этом, получается, что они держат ее под спудом.
А: «В одной фразе жизнь и погибель, в одном поступке – свобода и рабство». Так что, шаг влево – шаг вправо…
Д: Интересно, наступит ли такой момент, такая точка, когда люди коренным образом изменятся?
А: Не может такой точки не наступить.
Д: Это должна быть точка жесточайшего противостояния.
А: Да. Важно понимать смысл этого противостояния.
Д: То есть оно не будет выражаться вовне? Все будет происходить в душах?
А: Нет. Это противостояние будет иметь свое совершенно конкретное внешнее выражение: даст ли род homo sapiens начало какому-нибудь более совершенному виду или он окажется тупиковой веткой эволюции. Вот и все.
Д: Интересно, какие формы примет момент перехода.
А: В христианстве есть один ответ на этот вопрос, в буддизме – другой.
Д: Они разные?
А: Конечно. В буддизме перспектива светлая и оптимистичная – там нет такой мрачной эсхатологии, как в христианстве. У христиан мрачность и тяжесть переходного момента – от параллели с земным путем Иисуса. Путь мира повторяет путь Иисуса, поэтому мир должен погибнуть, пасть в когтях Зверя. А у буддистов люди будут постепенно просветляться. Со временем все локи будут освобождаться от томящихся там душ. Сначала освободится нарака-лока* (адская) и будет полностью упразднена, затем прета лока (мир голодных духов) и так далее. И после того, как последняя душа уйдет в нирвану, просветлится, этот мир просто исчезнет, и все растворится в блаженстве.
Но где-то эти две картины мира, эти два ви́дения должны встретиться и слиться. Как и когда это произойдет, трудно сказать. В любом случае наша с вами задача – высвобождение от навязываемых нам ценностей и идеалов и наработка собственного внутреннего опыта. Когда мы таким образом высвобождаемся, мы – пусть даже на такую крохотную частичку мироздания, как наша душа – приближаем завершение этого мира к буддийскому варианту, отдаляя его от Апокалипсиса, торжества Зверя.
Что будет потом? Любопытный вопрос. Появится ли в результате какой-то духовной трансмутации такой человек, который будет абсолютно неподвластен злу, царящему в человеческом обществе? Такой вариант предложили братья Стругацкие22: новая раса людей, которых они назвали «людены» – это существа, обладающие сверхъестественными способностями на уровне буддийских святых: они могут перемещаться по Вселенной, менять свое тело. Эта подраса отпочковалась от человеческой расы. Они ушли в космос, поскольку ни одной точки соприкосновения с человеческими ценностями у них просто не осталось. Такое существо даже мученическую смерть от своих врагов не может принять (и тем самым подвигнуть их на какие-то осознания), – он просто исчезнет в их руках, станет прозрачным. И потому единственная точка соприкосновения – телесная немощь – которая была у святых, перестает существовать. Одновременно с этим исчезает всякая необходимость в контакте.
Это фантастика, а что будет на самом деле, очень трудно сказать. Считайте, что судьба мира в ваших руках.
Глава IV
Конец света: буддизм и христианство
У: Почему христиане и буддисты так по-разному видят конец мира?
А: Меня всегда интересовали эсхатологические отличия в буддизме и христианстве. Буддисты видят развитие мира как постепенный переход из человеческого мира в мир богов, из мира богов за пределы колеса сансары – таким образом все живые существа достигают нирваны и растворяются в ней. Этот мир становится ненужным, превращается в пустую оболочку, не имеющую никакой ценности, постепенно разрушается, и таким образом, все возвращается в ту пустоту, из которой вышло. В христианстве картина иная: «души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели» (Откр. 6.9.) возопят к Господу об отмщении. И тогда на землю обрушится череда страшных катастроф: то саранча, то мор и голод, то войны, то стихийные бедствия. А потом наступит конец света, – «И звезды небесные падут на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои» (Откр. 5.13). Страшный Суд и прочие малоприятные вещи. Большая часть людей попадет в ад, в раю же окажутся считанные единицы. Что-либо более определенное трудно сказать. Вот такая гигантская разница.
Зачем нужен Страшный Суд? Почему его нет в буддийской картине мира? Мне кажется, я нашел ответ на этот вопрос. Насколько он верен, трудно сказать.
В буддизме нет Страшного Суда по причине того, что там нет подсудимого. Там некого судить. Нельзя же судить иллюзию, к которой иллюзорно привязалось нечто, в иллюзии забывшее, что оно не есть иллюзия. Это же просто смешно.
Д: Да… Отсюда трудно увидеть, что это все только иллюзия. Особенно если смотреть откуда-нибудь из приюта для престарелых или из детдома.
А: Я вчера Даше рассказывал, как обращаться с маленькими детьми в детдоме.
М: А какой у них возраст?
В: От нуля до четырех.
М: Я бы не смогла. Мне так больно, когда им больно… Многие вещи я могла бы пережить, но когда это случается с ребенком, даже не с моим… Как будто чистый маленький родничок взяли и затоптали.
А: Оттого, что ты с этим не соприкасаешься, он не становится незатоптанным.
М: Может быть. Но мне больно смотреть, когда с детишками что-то ужасное происходит. Взрослые уже сами принимают решения и несут за них ответственность, а вот эти крохи…
А: Там есть разные дети, очень разные. Если уж мы заговорили об иллюзии и реальности… То, что Даша видит в детском приюте, и от чего ей тоже тяжело – это кармические отпечатки, запечатленные в маленьких детях… Отпечатки кармы на детских лицах – это маска, такая же, как у любого взрослого человека. Как и любая другая маска, это нечто совершенно иллюзорное. Маски на наших лицах сменяются, а в глазах остается что-то неизменное.
М: То есть, маска не закрывает это неизменное?
А: Когда мы творим какое-то зло, карма оставляет отпечатки на наших лицах. Если сознание сужается в течение целой жизни или нескольких жизней, можно в конце концов переродиться олигофреном, но даже в таком случае в глазах человека все равно остается нечто неизменное. Даша рассказывала, что там в приюте есть мальчик, который страдает все время. Его глаза переполнены болью, он почти все время плачет или стонет. Он в буквальном смысле слова жертва аборта. Это был поздний аборт, его уже выбросили, но он пискнул. Пришлось остаться в этом теле. Любая маска – чья угодно – это только маска. И мы можем легко ее снять. Все, что нам мешает, замедляя процесс внутреннего высвобождения, скорость протекания процесса, – это только наша привязанность к ней и искреннее убеждение, что мы этой маской являемся. Мы наполняем эту иллюзию реальностью, искренне наделяя ее статусом реальности, но от этого она реальностью не становится. Единственное, что она приобретает в этом процессе, это тяжеловесность, вязкую неподатливость, в конечном итоге – полную неподвижность. И самое главное – способность причинять страдание. Эта способность сама по себе весьма любопытна. Она, с одной стороны, как будто бы наполняет иллюзию реальностью – ведь иллюзия не может причинять страдание сама по себе, на то она иллюзия! Но с другой стороны, реальность-то ведь тоже не может причинять страдания, но уже по другой причине – потому что там нет оснований для того, чтобы страдать. И поэтому – в этом весь парадокс (как говорится – и смех, и грех) – причинять страдания может только иллюзия, иллюзорно кажущаяся реальностью. Но вот беда: как только эта кажимость возникла, избавиться от нее уже совсем не просто. Потому что помимо страданий любая иллюзия либо приносит нам эговое удовольствие, либо избавляет нас от эговых же страданий, не позволяя нашему эго в них раствориться. При этом она заставляет нас страдать тем страданием, которое привязывает нас к ней, иллюзии, невидимыми, но бесчисленными ниточками отождествления, и тем самым помогает нашему эго получать его эговые дивиденды. Вот какая удивительная штука иллюзия.
