В святоотеческой традиции Сам Бог, в Своей внутри-троичной сокровенной жизни, определяется как «всеполнота эроса», нерасторжимого эротического единства: «Любовь есть сам эрос, ибо написано, что Бог есть любовь» (Максим Исповедник). Этот эрос проявляется как экстаз; в нем находит выражение эротический Божественный порыв, конституирующий внеположные Богу сущности: «Он, Творец всех вещей… от преизобилия любовной благости изливается из Себя… и таким образом любит и вожделеет. И нисходит с недосягаемой высоты к тому, что пребывает во всем» (Дионисий Ареопагит). Единственный доступный человеку способ описать опыт своей причастности к этому эросу и возникающих при этом отношений с Богом заключается опять-таки в проведении параллели с отношениями между полами: «Твоя любовь зиждется на мне, как любовь женщин» (Ареопагит). Аскетическая литература в поисках модели для выражения Божественной любви к человеку также обращается к любви человеческой, более того – любви плотской, а не к идеалистическим представлениям, порождаемым ностальгическим платонизмом24: «Пусть телесная любовь станет для тебя образом вожделения к Богу» (Иоанн Лествичник). «Как безумно влюбленный вожделеет к своей возлюбленной, не так ли Бог склоняется к душе, жаждущей покаяния?» (Нил Синайский). «Блажен вожделеющий к Богу с той же силой, с какой безумно влюбленный вожделеет к своей возлюбленной» (Лествичник).
Если эрос в привычном для нас понимании выражает прежде всего слепое инстинктивное влечение чувственности вместо того, чтобы освобождать личность от принудительной природной необходимости и превращать жизнь двоих людей во взаимное дарение любви, это происходит потому, что мы знаем эрос в его искаженной форме – форме греха, то есть экзистенциальной неудачи. В результате эрос отклоняется от своего подлинного назначения. Тем не менее даже в состоянии греха и падения он создает возможность физического единения двух личностей и рождения новых человеческих ипостасей. Дело в том, что в нем сохраняется нечто от того любовного влечения, что запечатлено в нашей природе как образ Божий. Благодаря этому влечению возможно соединение не только различных ипостасей, но и разных природ, в результате чего мы становимся «причастниками Божеского естества», «следуя во всем Богу и становясь подобными Ему во всем, кроме тождества по сущности» (Максим Исповедник). Автор Ареопагитик видит «смутное выражение» этого любовного влечения даже в невоздержанном, «который опускается на самое дно жизни, где царствует неразумное вожделение». Наконец, святой Максим Исповедник рассматривает сексуальный инстинкт лишенных разума животных, а также силу влечения, образующую «взаимосвязь» всего тварного мира, как проявление единого эротического стремления, всеобщего возвратного движения к единообразию Божественной жизни.
Все это означает, что в понимании церковной антропологии различие полов не просто служит естественной цели продолжения рода и дифференциации социальных ролей – дифференциации, обусловливающей бытие семьи как «клеточки» общественной жизни. Прежде всего сексуальное различие людей и взаимное притяжение противоположных полов призваны привести к осуществлению своего естественного предназначения универсальное эротическое стремление, заложенное в природе: они должны реализовать в рамках тварного мира тринитарный образ жизни, то есть взаимный обмен жизнью. Конечная цель любовного стремления в человеке – обожение, воссоединение человека с Богом.
Если мы отказываемся от этой цели, эрос вырождается в неутолимую страсть. Наше естество страдает от эроса, претерпевает его как мучительное и ненасытное желание экзистенциальной полноты и необоримой потребности продолжения рода. Грех есть не что иное, как неудача в исполнении эросом его изначального предназначения, то есть единения человека с Богом. В этом случае эрос превращается в нескончаемое повторение трагедии Данаид, в неутолимое стремление природы к самоудовлетворению, к эгоистичному сладострастию. Эрос перестает осуществляться как общение любви и становится подчинением одного человеческого существа потребностям и вожделению другого.
Лишь когда эрос, направленный на лицо другого пола, приводит в любви к забвению человеком самого себя, своего индивидуализма (что означает преодоление эгоистической узости, эгоистических желаний, потребностей и прихотей, отказ от стремления к самоутверждению и жизнь ради другого – того, кого любишь), лишь тогда перед человеком открывается возможность отозваться на обращенный к нему эротический призыв Бога. В этом случае эрос становится путем жизни и даром жизни.»
Д: А как к этому относятся наши ортодоксальные критики?
А: Они ничего не могут сказать, потому что его взгляды очень основательно опираются на цитаты из христианских источников. Его трудно в чем-либо обвинить. Он обрушивается с критикой, кстати говоря, и на ортодоксальность православия, критикует традиционализм.
У: То есть, начинается какой-то прорыв?
А: Это позиция, это ви́дение, от которых трудно просто так отмахнуться, во всяком случае, это достойный ответ тем глубинам, которые перед нами раскрывает Восток.
Продолжим. Когда мы созерцаем свою греховность (назовем ее так для краткости), мы тем самым от этой греховности отрекаемся. Этот принцип в качестве механизма нашего сознания заложен в архетипах функционирования нашей психической энергии: если мы это начинаем созерцать, то оно утрачивает над нами свою власть. Таков закон духовной жизни, на котором базируется, в частности, православие. Наши грехи утрачивают над нами власть потому что становятся доступными нашему зрению, а следовательно, перестают быть частью нас самих – у нас появляется возможность от них отречься. Охваченность страстями и прочие «прелести» могут действовать, только будучи для нас невидимыми, когда же они утрачивают свой волшебный покров, свою мантию, одновременно с этим они теряют и всю свою силу. Бессознательные энергии могут оказывать воздействие только на грубую неутонченную психику, лишенную тяги к внутренней честности, к самосозерцанию, к поиску корней и истинных причин и мотивов своего поведения.
И наконец, самое главное. Погружаясь в созерцание своей природы, мы углубляем внутри себя точку сосредоточения, доводя ее до такого градуса, когда наконец весь процесс созерцания сможет развернуться в другую сторону. Что я имею в виду? Посмотрим еще раз на отрубленную голову Иоанна Предтечи: сдвинутые брови, закрытые глаза… На первый взгляд кажется, что выражение его лица обусловлено той физической мукой, которую он претерпевает из-за усекновения своей главы. Однако если всмотреться в эту икону внимательнее, становится ясно, что дело в другом. Эти сдвинутые брови, эти закрытые глаза говорят о высочайшей глубине той медитации, в которой он находится здесь и сейчас. Эта глубина восходит к психофизическим, телесным корням, к нашему телу. К самому глубочайшему духовному материализму, пронизывающему нас насквозь, заставляющему нас падать в объятия мира сего и делать наши глубоко бессознательные выборы и предпочтения, даже не отдавая себе в этом отчета.
В то же время, ярко выраженная сила медитации, которую мы видим в лике отрубленной головы, повторяет йогическую практику пратьяхары, то есть отвлечения от чувственности. Здесь усеченная голова является символом отречения от телесной природы в принципе – от телесной природы животных, импульсивных, неосознаваемых потребностей и сигналов, исходящих от нашего тела, от той телесности, которая пытается диктовать нашему духу и нашей душе: есть, заниматься любовью, жадничать и т. д. Пратьяхара – отвлечение от чувственности – сочетается здесь с отвлечением от всего психического – тела и порожденного этим телом: от чувств, привычек, взглядов и многого другого. Все это находится в фокусе глубокого и честного внутреннего созерцания, и, глядя на этот лик, можно понять, в точке какой высоты необходимо находиться созерцанию практикующего для того, чтобы увидеть все это ясно, отчетливо, полноценно. Его сознание занято настолько плотной работой, что ему ни до чего нет дела. Он уже забыл обо всем, что предшествовало этому моменту. Он просто работает. Он находится в состоянии медитации. Это очень мощное сосредоточение и концентрация. Настолько мощное, что даже акт обезглавливания эту медитацию не прервал. Я хочу, чтобы вы увидели смысл последней фразы в выражении его лица. Это очень важно, это то, на чем я хотел бы построить свое дальнейшее рассуждение.
Почему акт казни не прервал медитации Иоанна Предтечи? Потому что он ни от тела, ни от акта казни уже не зависит, он имеет уже вполне нетелесную природу, и тело ему уже ничего диктовать не может. Но это не значит, что он полностью расстается с телом. Это значит, что он расстается со старым телом, и, расставшись с ним, он приобретает тело новое, трансформированное – то самое преображенное тело Нового Завета: ангельскую природу, которая на этой иконе символизируется ангельскими крылами за спиной самого Иоанна Предтечи. И эта работа лишь тогда проведена до конца, когда пройдена до самого дна вся бездна нашего грехопадения. Только после этого мы можем поднять глаза кверху, к горнему и наконец-то посмотреть на ту Божественную надличностную сущность души каждого из нас, которая проступает сквозь все маски и которая изображена здесь в виде фигуры Христа, выступающего из своей Божественной сферы.
