Идея, что воскресший Иисус как в полном смысле этого слова телесный человек теперь пребывает на «небесах», шокирует людей, в том числе и христиан. Отчасти это объясняется тем, что, по мысли многих, Божественный Иисус временно отказался от этого качества и стал человеком, а затем, побыв какое–то время в теле, перестал быть человеком и снова стал Божественным (по меньшей мере, многие люди думают, что именно в это верят христиане). Но более весомая причина этого шока в том, что наша культура понимает «небеса» в платоническом смысле как «духовную» или «нематериальную» реальность по определению, а потому мысль о реальном теле, которое не просто присутствует, но обрело свое пристанище на небесах, кажется ошибкой в категориях. Вознесение призывает нас пересмотреть наши представления: в конце концов, почему мы так уверены, что правильно понимаем «небеса»? Лишь потому, что такое понимание внушает нам современная культура. Но христианская вера, среди прочего, заставляет нас понять, что же на самом деле произошло с Иисусом, и позволить этой истине поставить под вопрос саму культуру.
Это относится, в частности, и к той мысли, что Иисус «управляет» всем происходящим не только на небесах, но и на земле, притом не только в будущем, при конце истории, но уже сейчас. Эта мысль вызывает у многих людей естественное возражение: нигде не видно, чтобы Он всем распоряжался, и если все–таки это делает, то не слишком удачно. Но это неверно. Первые христиане понимали, что в мире все еще царит хаос. Но они возвещали, подобно менеджерам, посланным из главного офиса в филиалы международной компании, что теперь их руководителем стал новый директор. Через свои особые призвания они начинали понимать, как осуществить эти новые методы управления. Это не значило (как многие страстно желали бы думать сегодня), что христиане просто берут власть в свои руки и отдают всем указания, это не было формой «теократии», когда церковь просто говорит всем, что им надлежит делать. Иногда подобные проекты пытались воплотить в жизнь, и всегда это оборачивалось катастрофой. Но одновременно это не означает, что церковь отказывается от мира и позволяет ему идти своими путями, а сама поклоняется Иисусу в каком–то приватном пространстве.
Здесь существует третий путь, о котором мы поговорим в следующей части книги. Он намечен в Деяниях святых Апостолов: методики Царства там соответствуют вести о Царстве. Царство приходит тогда, когда церковь, силою Духа, идет в этот мир; это церковь ранимая, страдающая, воздающая хвалу, молящаяся, окруженная непониманием и осуждением, оправданная, радующаяся, всегда — как говорит о том в одном из своих посланий Павел — носящая в себе смерть Иисуса, чтобы в ней также была явлена и Его жизнь.
Что же происходит, когда не признают вознесения? Ответ тут простой: тогда церковь стремится заполнить собой образовавшуюся пустоту. Если можно отождествить Иисуса с церковью, — то есть можно говорить о присутствии Иисуса с верными, забыв, что Он стоит перед ними и обращается к ним как их Господь, — это прямая дорога к триумфализму в худшем смысле данного слова. Именно к этому постоянно скатывался английский либерализм в XX столетии. Компромисс с рационализмом заставлял людей думать, что вознесение «на самом деле» означает присутствие Иисуса в любом месте, а потому церковь ставила себя (свои структуры и иерархию, свои обычаи и свои причуды) на место Иисуса как Господа, ради которого сама церковь должна служить миру (как о том говорит Павел).[124] А оборотной стороной триумфализма, разумеется, становится отчаяние. Если сделать ставку на тождественность церкви Иисусу, что случится, когда мы увидим, что (как говорит Павел в том же отрывке) сами представляем собой всего–навсего глиняные сосуды?
Если церковь отождествляет свои структуры, руководство, литургию, храмы или что–то еще с Господом, — а именно это происходит, когда она забывает о вознесении или понимает его как слова о Духе, — что мы тогда имеем? С одной стороны, «заносчивость властей» (если воспользоваться словами Шекспира), а с другой — отчаяние на пороге старости, когда человек понимает, что такая схема недееспособна. (И это я часто наблюдаю у тех, кто в 1950–е или 60–е годы сделал ставку на ненадежный рационализм.) И только тогда, когда мы ясно понимаем, что церковь не Иисус, а Иисус не церковь, — другими словами, когда мы ясно понимаем смысл вознесения: что Тот, Кто присутствует среди нас Духом, одновременно является Господом, который странным образом отсутствует, и Он совершенно иной, радикально отличается от нас, стоит перед нами и говорит Марии Магдалине «Не прикасайся ко Мне», — только тогда мы можем избавиться как от надменности триумфализма, так и от мрака отчаяния.
Иными словами, только если мы понимаем, что Иисус раньше нас вошел в пространство Бога, в новый Божий мир, и уже управляет нашим бунтующим миром как его законный Господь, а также ходатайствует за нас перед своим Отцом — другими словами, когда мы радуемся тому, что вознесение говорит нам о продолжении человеческих деяний Иисуса сегодня, — только тогда мы свободны от ложных представлений об истории и готовы бороться за справедливость сегодня (обе эти вещи мы еще обсудим).[125] Одновременно это освобождает нас от попытки создать себе альтернативных посредников, а особенно — посредницу, вместо Христа.[126] Если вознесение стоит в должном месте, представления о церкви, таинствах или матери Иисуса также становятся яснее.[127]
Подводя итоги, можно сказать, что доктрина Троицы, к которой возвращаются нынешние богословы, чрезвычайно важна для нас, если мы хотим утверждать истину не только о Боге или об Иисусе, но и о самих себе. Учение о Троице позволяет нам понять, что человек из Назарета по имени Иисус отличен как от Бога Отца (Он не «вернулся назад, чтобы снова стать Богом» после своей земной жизни), так и от Духа (Иисус, который рядом с нами и в нас Духом Святым, все равно остается Иисусом, который отличен от нас), хотя одновременно и равен им.[128] Это освобождает нас от превозношения любого рода, в том числе от христианского превозношения. И теперь нам становится понятно, почему мир Просвещения настойчиво делал вознесение мишенью для насмешек, пользуясь орудиями рационализма и скептицизма: если вознесение реально, значит, вся программа самосовершенствования человечества, которая господствовала в Европе и США с XVIII века, превращается в бессмыслицу и тщету. Приняв реальность вознесения, можно облегченно вздохнуть и отказаться от бесполезной попытки стать Богом (которая неизбежно приводит к разочарованиям, поскольку никогда не увенчивается успехом), а вместо этого радоваться тому, что мы — творение: да, мы носим в себе Божий образ, но все равно остаемся тварными существами.
Таким образом, вознесение говорит нам об Иисусе, который остается человеком в настоящем смысле этого слова, а потому отсутствует, хотя в каком–то ином смысле также и присутствует среди нас. И здесь как Святой Дух, так и таинства обретают великую значимость, потому что именно через них Иисус претворяет свое присутствие. Нередко в церкви чрезмерно подчеркивается присутствие Иисуса, что мешает понять, что Он одновременно отсутствует, а потому люди задаются вопросом: «И это все, что у нас есть?» На что можно ответить: нет, не все. Кроме Его присутствия есть кое–что еще: господство Иисуса; тот факт, что во главе мира уже стоит человек; Его ходатайство за нас. Это превосходит наше ощущение Его присугствия, ибо, разумеется, слишком сильна зависимость такого ощущения от наших настроений и внешних обстоятельств.
Но все это легко описать словами и продемонстрировать, как вознесение связывает многие вещи воедино и освобождает нас от излишних нелепостей. Однако гораздо труднее это себе представить как цельную картину и понять, о чем мы говорим, утверждая, что Иисус остается человеком, и даже воплощенным человеком, — на самом деле, воплощенным куда надежнее, нежели мы сами, — но в то же время отсутствует в нашем мире. Нам понадобится фактически новая и более совершенная космология, новые и более точные представления о нашем мире, чем те, что дает нам культура, все еще тесно связанная с эпохой Просвещения. Первые христиане, как и их современники из иудеев, не были привязаны (вопреки мнениям иных нынешних мыслителей) к представлению о трехъярусной вселенной, наверху которой находятся небеса, а внизу, под ногами, ад. Говоря о «верхе» и «низе», они пользовались метафорами (то же самое по–своему делали их современники, носители греко–римской культуры), и эти метафоры были для всех столь очевидны, что не нуждались в особых пояснениях. Как недавно писал один автор, когда школьник переходит в более «высокий» класс, скажем, из пятого в шестой, это не означает, что отныне он будет учиться этажом выше. И хотя иногда вице–президент компании, ставший президентом, получает кабинет в пентхаузе, было бы неверно думать, что любое «продвижение вверх» в этой компании означает, что ты отдаляешься от земли.
