Именно в то время, когда передо мной начало открываться русское Православие (это было в 1954 году), я впервые поехал в Грецию. Меня совершенно пленил духовный мир Византии. Мне, филологу–классику, прежде всего хотелось увидеть Акрополь, Олимп, Дельфы и Кносс. Поэтому, когда мои спутники включили в маршрут Спарту, я запротестовал: ведь спартанцы были всего лишь атлетами и воинами, не оставившими после себя ни одного памятника. Так стоит ли ради них делать такой крюк? Но в действительности друзья везли меня не в саму Спарту, а в расположенный в трех милях от нее византийский город Мистру. Здесь, к своему величайшему удовольствию, я обнаружил не жалкие останки былой культуры, а раскинувшийся на склоне холма город — улицы, дворцы, монастыри, многокупольные храмы, — и все это на великолепном фоне заснеженного Тайгетского хребта. Живые лики святых на фресках стали, как писал Йетс, «учителями пения моей души».
Предание, мученичество, безмолвие
По мере углубления в Православие меня особенно привлекли, больше скажу, поразили, три вещи. Во–первых, я увидел, что в современном Православии, при всех внутренних трудностях и человеческих слабостях, продолжает жить подлинная, неискаженная Церковь апостолов и мучеников, Отцов и Вселенских Соборов. Эту живую преемственность можно назвать «полнотой» и «целостностью» или, что еще точнее, — «Преданием». Православие обладает — не по человеческим заслугам, но по благодати Божьей — полнотой веры и духовной жизни, полнотой, в которой элементы догматики и молитвы, богословия и духовного делания составляют органическое целое. В этом смысле Православная Церковь — Церковь Священного Предания.
Мне хотелось бы особенно подчеркнуть слово «полнота». Православие обладает преизбыточествующей жизнью во Христе, но не монополией на истину. Ни тогда, ни сейчас я не считаю, что между «светом» Православия и «тьмой» неправославия пролегла непреодолимая пропасть. Мы не думаем, будто коль скоро Православие обладает полнотой Священного Предания, другие христианские общины не обладают ничем. Напротив, мне всегда казались сомнительными безапелляционные утверждения о том, что таинства и благодать Святого Духа действуют только в видимых границах Православной Церкви. Владимир Лосский справедливо говорит, что, несмотря на внешние разделения, неправославные общины сохраняют невидимую связь с Православной Церковью:
«Верная своему призванию искать спасения всех, Церковь Христова ценит каждую малейшую «искру жизни» в раскольнических общинах. Она свидетельствует, что, несмотря на разделения, они сохраняют определенную связь с единственным жизнеподательным центром, связь, которая — в той мере, в какой это касается нас, — остается «невидимой и находится за пределами нашего понимания». Есть только одна истинная Церковь, единственная подательница благодатных таинств, но существуют разные способы отделиться от этой одной истинной Церкви, равно как и различные степени ослабления церковной реальности за пределами ее видимых границ»[ [8]].
Таким образом, по мнению Лосского, которое я полностью разделяю, неправославные общины в разной степени причастны к благодатной жизни Церкви. Однако они обладают лишь частью спасительной и живоначальной истины; вся полнота ее содержится только в Православии.
Особенно поразило меня, что православные мыслители, называя свою Церковь «Церковью Священного Предания», вместе с тем утверждают, что Предание не статично, но динамично, носит не апологетический, но исследовательский характер, не только обращено к прошлому, но открыто будущему. Постепенно я узнавал, что Предание — не просто формальное повторение идей прошлого, но всякий раз заново переживаемое христианское благовестие. Истинное — живое и творческое — Предание строится на единстве человеческой свободы и благодати Духа. Точнее всех о его динамичности сказал, как мне кажется, Владимир Лосский: «Предание… это жизнь Святого Духа в Церкви»[ [9]]. «Можно сказать, — продолжает он, — что в «Предании» выразился критический дух Церкви»[ [10]]. Потому просто так, «по инерции», следовать Преданию нельзя.
Стороннему западному человеку Православие может показаться неподвижно застывшей Церковью, обращенной исключительно в прошлое. Но мое впечатление, когда в начале пятидесятых годов я впервые соприкоснулся с православной традицией, было совсем иным; не изменилось оно и после сорокалетнего пребывания в ней. Многие стороны православной жизни действительно могут показаться несколько архаичными, но они еще не определяют всей картины. Скорее напротив: сказанное сэром Эрнестом Баркером о двенадцати столетиях византийской истории вполне можно отнести и к двадцати векам православной церковной жизни: «На протяжении двенадцативековой истории Византии консерватизм всегда сочетался с изменениями, а изменения всегда сталкивались с консерватизмом; в этом кроется сущность и очарование того времени»[ [11]].
Со временем я стал понимать, что Предание как жизнь Святого Духа в Церкви — всеобъемлюще и всеохватно. В частности, оно включает Библию, Священное Писание, так что разрыва между Писанием и Преданием нет. Писание существует внутри Предания, а значит, только благодаря ему Церковь в каждом поколении верующих может понимать Слово и жить им. Так я научился видеть Православную Церковь не только как «традиционную», но и как библейскую. Не случайно в каждом храме Евангелие кладут в алтаре на середину Святого Престола. Ибо подлинные «евангельские христиане» — это православные, а не протестанты. (Если бы только мы на самом деле изучали Библию так же ревностно, как они!)
Работы Лосского и Флоровского убедили[ [12]] меня, что Предание не только всеобъемлюще, но и неисчерпаемо. О. Георгий Флоровский, в частности, писал:
«Предание есть постоянное пребывание Духа, а не только память о словах. Предание — харизматический, а не исторический принцип… Благодатный опыт Церкви… в его соборной полноте… не исчерпывается ни Писанием, ни устным преданием, ни определениями. Он не может и не должен быть исчерпан»[ [13]].
Хотя период семи Вселенских Соборов исключительно важен для Православия, не следует думать, что «время Отцов» закончилось в VIII веке. Наоборот, патристическая эпоха не знает конца. Если не считать человеческой греховности, мы не видим никакого препятствия для того, чтобы в третьем тысячелетии созывались Вселенские Соборы и появлялись новые Отцы Церкви, равные по авторитетности раннехристианским, ибо Святой Дух сегодня пребывает и действует в Церкви так же, как и в прошлом.
Динамичное, живое представление о Предании, которое я нашел в Православной Церкви, со временем становилось для меня все более значимым и ценным. Я все яснее видел, что живая связь, о которой свидетельствовало Православие, отсутствовала в родной для меня Англиканской Церкви. На латинском Западе эта связь была ослаблена или даже разорвана еще в Средние века. Если даже, как начиная с XVI в. и по сей день думают многие англикане, английская Реформация была попыткой вернуться к Церкви Вселенских Соборов и ранних Отцов, то насколько она удалась? О «православности» Англиканской Церкви в лучшем случае можно лишь догадываться, но это скорее стремление и смутная надежда, чем видимая реальность и практика церковной жизни.
Я всегда был искренне признателен своему англиканскому воспитанию и никогда не отрекался от той церковной среды, в которой впервые узнал во Христе своего Спасителя. Я всегда с радостью вспоминаю, как величественны и великолепны были те торжественные богослужения, а особенно — большие процессии со свечами и хоругвями после литургии в праздник св. Эдуарда Исповедника, в которых я участвовал еще ребенком, когда учился в школе Вестминстерского аббатства. Наконец, я искренне рад тому, что в школьные и студенческие годы подружился с членами Ордена св. Франциска — отцом Элджи Робертсоном, отцом Гардианом и его юным послушником братом Питером. Именно английские францисканцы помогли мне увидеть значение миссионерства в христианской жизни и понять ценность исповеди.
Я всегда считал свой переход в Православие наиболее полным осуществлением всего лучшего, что дал мне духовный опыт англиканства, подтверждением, а не отказом от него. Вместе с тем, при всей любви и благодарности, оставаясь честным, не могу умолчать о том, что беспокоило меня тогда, в пятидесятых, а теперь беспокоит еще больше — о приводящей в недоумение пестроте воззрений и практик, которые непонятным образом уживаются внутри Англиканской Церкви. Меня очень тревожило (и тревожит), насколько по–разному англо–католики и евангельская ветвь англиканства трактуют столь важные вероучительные принципы как присутствие Христа в Евхаристии и общение святых. Следует ли почитать Святые Дары как истинное Тело и Кровь Спасителя? Можем ли мы молиться за усопших и просить о заступничестве Богородицу и святых? Все это отнюдь не частности, о которых можно бы «договориться», но вопросы, от разрешения которых во многом будет зависеть наша жизнь во Христе. Могу ли я оставаться в церковной общине, которая соглашается на подобные разногласия?
