— Почему трудно? — удивился Андрей.
— Он жалуется на боли в желудке. Врачи запретили ему употреблять вино.
— Слушаюсь, отец настоятель.
Удивленный Андрей вышел из комнаты настоятеля. Отец Кирилл никогда не отказывался от нескольких рюмок красного вина, бутылка которого всегда ставилась за трапезой священнослужителей, а святые дары он почему-то допить не может.
В этот день Андрей служил обедню вместе с отцом Петром, ярым врагом отца Кирилла. У него-то дьякон и решил выяснить свое недоумение и рассказал о приказе настоятеля.
— Подлец Кирилл! — лаконично ответил священник. — Все себе выгоды, негодяй, ищет. Я старше его, мне тоже трудно одному служить, но я не прошу себе в помощь дьякона. Слишком он бережет себя, неженка.
— Может, ему действительно трудно? — спросил Андрей.
— Говорю тебе, дьякон, русским языком: всем трудно. Но он лелеет свою персону. Два раза в день он никогда в храм не приедет: трудно! Святые дары не потребляет: трудно!
— Не пойму я, отец Петр, это дело со святыми дарами. Почему он их не может потреблять? Вино то он пьет.
— Тут дело не в вине, а в брезгливости Кирилла. Он тебе выхлещет сколько угодно вина, да не из общей чаши. Он потреблять не хочет потому, что из нее мы народ причащаем, ложку туда макаем, слюни людские туда пускаем, вот почему.
— Отец Петр, но святые дары — кровь господня! Можно ли брезговать ею?
— Ты не знаешь, за что Кирилла к нам перевели из той церкви, где он раньше служил?
— Откуда мне знать?
— За то, что он, подлец, кровь Христову потихоньку, когда никто не видел, в помойное ведро выливал, чтобы не потреблять!
Андрей в ужасе перекрестился.
— Как же об этом узнали?
— Монашка-алтарница случайно увидела и донесла в патриархию. За это сразу лишать сана полагается…
— Почему же не лишили?
— Боятся Кирилла в патриархии, вот почему. Он уж сам лишал себя сана.
— Как?
— В двадцатые годы, когда мода была отрекаться от церкви, он одним из первых в Москве снял сан, поносил публично церковь в печати. А в войну «раскаялся», пришел в патриархию, попросил простить прежние «ошибки». Священников было мало, вот его и приняли. А сейчас боятся трогать. Понимают, чуть что, он опять «отречется» и начнет поносить церковь. Его и терпят, нянчатся с ним… Ты его бойся, дьякон, он на все способен. Совершенно беспринципный человек. Эгоист.
— Как его господь терпит у алтаря! — воскликнул Андрей.
— Господь, господь… Он не то еще терпит. Послужишь с мое, узнаешь нашего брата, совсем разуверишься.
— Но вы-то, отец Петр, не разуверились? Сколько вы уже служите?
— Служу без малого пятьдесят лет… А куда мне деваться, старику, если и разуверился? Специальности у меня нет, да и работать поздно. Уйди я из церкви, кто мне будет платить пенсию? А здесь я обеспечен.
— Ну, а взять нашего отца Виталия. Разве он не верующий? Он-то не старик? Если он не верил, зачем пошел в священники?
— Знаешь ты его биографию, дьякон? Нет. А я знаю. Окончил он школу, работал счетоводом. Потом стал артистом. Всю войну песни пел, пока люди воевали. Кончилась война, он, не учившись в семинарии, стал дьяконом, потом попом. Как ты думаешь, верующий он?
— Трудно сказать, может, и верующий. Разве среди счетоводов и артистов не могут быть верующие?
— Нет, ты, дьякон, рассуди. Если б он верил, почему сразу не пошел в попы? Видать, на сцене играть больше нравилось. А после войны его осенило. Нет, голубчик, так не бывает! Просто он решил, что в церкви выгоднее.
— Неужели, отец Петр, среди нынешних священнослужителей нет верующих?
— Почему нет, есть. Но мало. Единицы. А потом, кого считать верующим? Таких, кто бы разделял все догматы церкви, уверяю тебя, не найдешь. Даже те, кто верит, верят с оговоркой, не во все, сомневаются или верят во что-то, но не в библейского бога. Главное же, что держит всех нас в церкви, — деньги. Уверяю тебя, если бы нам не платили много, все попы разбежались кто куда. Ты думаешь, дьякон, почему к тебе вроде бы у нас хорошо относятся? Потому что на кружку, на свою законную долю не посягаешь. Тем ты для нас и хорош. А заикнись ты о кружке, увидишь, что будет. И еще знай: Кирилл с Виталием тебя терпеть не могут. Они перед тобой лебезят, потому что не хотят, чтобы ты ушел. Придет другой дьякон, лишимся дьяконской доли. А в душе ненавидят они тебя, особенно Виталий. Он не имеет духовного образования и дрожит, что кончишь ты академию и останешься у нас священником, а его, неуча, попрут. Берегись их, дьякон!
— Отец Петр, разрешите задать вам вопрос: как вы рискуете со мной быть столь откровенным?
— Видишь ли, дьякон, — ответил священник, — мне тебя бояться нечего. Донесешь на меня? Выгнать меня за это не выгонят. За место свое я не дрожу: сам скоро попрошусь, стар. С Кириллом да с Виталием поссоришь? Они и так меня ненавидят. Среди попов, как в волчьей стае, спайка крепкая. Погрызутся между собой, а все вместе. Да и не такой ты человек, я вижу, чтобы пакости людям делать. Не поповская у тебя душа. Долго ты с нами не вытянешь, сбежишь…
Перед окончанием академии трудиться Андрею пришлось особенно много. Служба, занятия кандидатским сочинением отнимали буквально все время, не оставляя ни минуты досуга.
Но вот учеба позади. Андрей, как и его товарищи, получает диплом. Ректор напутствует выпускников академии торжественной речью, в которой призывает их отдать все силы служению богу и церкви.
Зная уже приходскую жизнь, Андрей почувствовал, сколько лицемерия и ханжества было в этих высоких фразах. Ректор не мог не знать истинного положения в церкви и тем не менее говорил о бескорыстии, о призвании пастыря, о самоотречении.
Кандидатская диссертация Андрея была посвящена истории русской церкви. Он умышленно уклонился от выбора темы, в которой затрагивались бы принципиальные мировоззренческие проблемы. Ему не хотелось лицемерить, кривить душой, писать о том, с чем он был не согласен.
Большинство товарищей Андрея по академии пошло по тому же пути. Они писали либо по истории Церкви, либо брали темы, в которых систематизировали учение какого-либо святого отца по какому-либо вопросу.
Один лишь Гатукевич избрал тему, связанную с философской проблематикой. В своей диссертации он выдвинул новое понимание чуда. Если в традиционном богословии чудо трактовалось как явное вмешательство сверхъестественных сил в жизнь, при котором нарушались законы природы, то Гатукевич постарался доказать, что при чуде не нарушаются эти законы, а только проявляются необычным образом, что чудо есть не что иное, как случайное стечение обстоятельств.
Диссертация Гатукевича привлекла к себе внимание начальства, вызвала споры среди профессоров академии. Одни из них считали, что нельзя подрывать устои веками проповедуемого церковью учения, другие ратовали за модернизацию богословия.
Гатукевичу было предложено остаться в академии преподавателем. Отец Лев согласился.
Остальные бурсаки разъехались по семинариям в качестве преподавателей, помощников инспекторов, часть из них получила места священнослужителей в Москве или в смежных со столицей областях.
Андрей остался дьяконом в том приходе, где служил. Однако его временное положение студента-практиканта кончилось. Нужно было решать вопрос о зачислении его в штат прихода. Это понимало и само духовенство храма. Но тогда оно лишалось той доли дьякона, которую оно делило между собой в течение длительного времени.
На тайном совещании причта, в котором Андрей не участвовал и о котором он узнал после, было решено избавиться от дьякона. Это доставляло им двойной выигрыш: давало возможность прочнее закрепить каждому отцу в храме место, потому что рано или поздно Андрея могли посвятить во священники, и позволяло неопределенное время пробыть без штатного дьякона.
В одно из воскресений настоятель передал дьякону конверт, на котором рукой благочинного было написано его имя. Андрей при всех распечатал его и прочел, что ему надлежит явиться в патриархию на прием к отцу протопресвитеру.
«Зачем бы это? — подумал Андрей. — Уж не собирается ли протопресвитер предложить мне место священника?» Своей радостью и предположением он простодушно поделился с батюшками. Те, улыбаясь, пожелали ему успеха.
На другое утро, полный самых радужных надежд, сидел он в приемной протопресвитера, ожидая, когда подойдет его очередь. Наконец его вызвали.
— Садитесь, — сухо сказал протопресвитер. — Что ж вы, отец дьякон, не оправдали наших надежд?
— Ваше высокопреподобие, простите, я вас не понимаю, — пробормотал испуганный Андрей.
В церкви все зависит от благоволения начальства. Оно распоряжается священнослужителями, как шахматный игрок фигурами на доске. Оспаривать его решение невозможно, сложившееся о тебе мнение — окончательное. Прийти к начальству без вызова нельзя: слушать тебя не станут. Опровергнуть ложный донос тоже не удается: обычно ты о нем и не знаешь. Доносчикам, даже анонимным, верят, обвиняемому — нет. Все делается тайно. Тебя могут перевести из города в далекую деревню или в другую область, не спросив твоего согласия, не поинтересовавшись, есть ли тебе где жить, удобно ли это твоей семье. В церкви нет никаких общественных организаций, к которым можно было бы обратиться в поисках правды. Протопресвитер практически высшая инстанция, в которую может обратиться московский священник. Как он скажет, так и будет.
