В зеленеющие
Местности
Опускалось что-то световою
Атмосферою…
(Это картина перемены ауры Земли.)
Прорезывался луч
В Новозаветные лета…
И, помавая кровавыми главами
Туч,
Назарея
Прорезывалась славами
Света.
Происходит соединение Христа с Иисусом. А потом Христос умирает. И воскресает.
Поэт дает сцену, которая навеяна не только Евангелием, но и картиной известного немецкого художника Грюневальда, который изобразил Распятие в страшной форме, в ужасной форме, где физическое страдание доведено до предела, где уже кончается искусство и начинается натурализм.
Измученное, перекрученное
Тело
Висело
Без мысли.
Кровавились
Знаки,
Как красные раны,
На изодранных ладонях
Полутрупа.
Глаз остекленелою впадиною
Уставился пусто
И тупо
В туманы
И мраки,
Нависшие густо.
А воины в бронях,
Поблескивая шлемами,
Проходили под перекладиною.
5
Голова
Окровавленного,
Лохматого
Разбойника,
Распятого —
- Как
и
Он -
Хохотом
Насмешливо приветствовали
- «Господи
Приемли
Новоявленного
Сына Твоего!»
И тяжелым грохотом
Ответствовали
Земли.
6
В опрокинутое мировое дно,
Где не было никакого солнца, которое
На Иордани
Слетело,
Низринутое
В это тело
Перстное и преисполненное бремени —
Какое-то ужасное Оно,
С мотающимися перепутанными волосами,
Угасая
И простирая рваные
Израненные
Длани, —
В девятый час
Хрипло крикнуло из темени
На нас:
— «Или… Сафахвани!»
(«Боже Мой,
зачем Ты Меня оставил».)
7
Деревянное тело
С темными пятнами впадин
Провалившихся странно
Глаз
Деревенеющего Лика, —
Проволокли, —
Точно желтую палку,
Забинтованную
В шелестящие пелены —
Проволокли
В ей уготованные
Глубины.
Без слов
И без веры
В воскресение…
Проволокли
В пещеры —
В тусклом освещении
Красных факелов.
8
От огромной скорби
Господней
Упадали удары
Из преисподней —
В тяжелый,
Старый
Шар.
Обрушились суши
И горы,
Изгорбились
Бурей озера…
И изгорбились долы…
Разламывались холмы…
А души —
Душа за душою —
Валились в глухие тьмы.
Проступали в туманы
Неясные
Пасти
Чудовищной глубины…
<…>
Эти проткнутые ребра,
Перекрученные руки,
Препоясанные чресла —
В девятнадцатом столетии провисли:
«Господи!
И это
Был —
Христос?»
Но это —
Воскресло…
И вот, доведя изображение до последнего предела ужаса, Андрей Белый подводит нас к тайне Воскресения.
Мы над телом Покойника
Посыпаем пеплом власы
И погашаем
Светильники.
В прежней бездне
Безверия
Мы, -
Не понимая,
Что именно в эти дни и часы
Совершается
Мировая мистерия…
13
Мы забыли: —
Из темных
Расколов
В пещеру, где труп лежал,
С раскаленных,
Огромных
Престолов
Преисподний пламень
Бежал.
Отбросило старый камень;
Сорваны пелены:
Тело,
От почвы оторванное,
Слетело
Сквозь землю
В разъятые глубины.
14
Труп из вне-времени
Лазурей,
Пронизанный от темени
До пяты,
Бурей
Вострубленной
Вытянулся от земли до эфира…
И грянуло в ухо
Мира:
- «Сын,
Возлюбленный —
Ты!»
Пресуществленные божественно
Пелены,
Как порфира,
Расширенная без меры,
Пронизывали мировое пространство,
Выструиваясь из земли.
Пресуществленное невещественно
Тело —
В пространство
Развеяло атмосферы,
Которые сияюще протекли.
Из пустыни
Вне-времени
Переполнилось светами
Мировое дно, —
Как оно —
Тело
Солнечного Человека,
Сияющее Новозаветными летами
И ставшее отныне
И до века —
Телом
земли.
Вспыхнула Вселенной
Голова,
И нетленно
Простертые длани
От Запада до Востока, —
Как два
Крыла
Орла,
Сияющие издалека.
И это своеобразное видение крещения, смерти и воскресения Белый переносит на трагедию Первой мировой войны, на судьбу России и свою надежду, которой Блок, в сущности, не выражал. В «Двенадцати» надежды нет, а последнее его стихотворение «Пушкинскому дому» вообще говорит о другом: «Но не эти дни мы звали, а грядущие века». Для Белого все иначе, все мистично.
23
Россия,
Страна моя —
Ты — та самая,
Облеченная солнцем Жена,
К которой
Возносятся
Взоры…
Вижу явственно я:
Россия,
Моя, —
Богоносица,
Побеждающая Змия…
Народы,
Населяющие Тебя,
Из дыма
Простерли
Длани
В Твои пространства, —
Преисполненные пения
И огня
Слетающего Серафима.
И что-то в горле
У меня
Сжимается от умиления.
24
Я знаю: огромная атмосфера
Сиянием
Опускается
На каждого из нас, —
Перегорающим страданием
Века
Омолнится
Голова
Каждого человека.
И Слово,
Стоящее ныне
Посередине
Сердца,
Бурями вострубленной
Весны,
Простерло
Гласящие глубины
Из огненного горла: —
— «Сыны
Возлюбленные, —
«Христос Воскрес!»
Это было написано весной 1918 г.
Таковы были эти первые попытки интерпретации революционных событий с помощью языка Библии. Интерпретацию Блока можно назвать либеральной: все равно добро, все равно впереди Христос. Вторая интерпретация — мистическая: в этих бурях совершается рождение нового человека. А следующая интерпретация принадлежит Есенину. Здесь уже настоящий мрак и восстание. Есенин говорит то, чего другие говорить не решались.
Я думаю, что многие из вас знакомы с этими текстами, тем не менее неплохо нам их сейчас вспомнить. Если Блок лишь намекал, что впереди должен идти Другой, то Есенин сказал об этом открыто. Есенин — человек огромной поэтической отзывчивости, стихи его до сих пор затрагивают какие-то струны в нашем сердце, потому что он очень человечен, прост. Это не символист Белый — для избранных. Это и не Блок, который, может быть, и старался прийти к народу, но все-таки тоже был избранным, элитарным поэтом. Есенин мог стать элитарным поэтом, но сознательно им не стал. Он был начитанным, образованным, интеллигентным человеком — он только играл под простачка. Это была его сознательно избранная роль среди столичных интеллектуалов.
Есенин сжился с традиционной церковной, библейской символикой, она была для него языком таким же естественным, как образы природы, образы, связанные с любовью, весной, закатом, осенью. Но когда он увидел это восстание, он его пережил как самое настоящее восстание антихриста! И сказал об этом прямо, со свойственной ему игрой в библейскую «грубость». Вот несколько строк из поэмы «Инония».
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплевываю изо рта.
Не хочу восприять спасения
Через муки Его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.
Прекрасные, блестящие слова! Сам антихрист о себе не сказал бы лучше! Поэты ведь не от себя говорят, недаром Пушкин называл поэта эхом. Это в значительной степени бессознательное творчество.
Подыму свои руки к месяцу,
Раскушу его, как орех.
Не хочу я небес без лестницы,
Не хочу, чтобы падал снег.
И даже то родное, церковное, что всегда было связано с его детством, с его лирикой, с пейзажем, наконец, с его матерью, — все это становится ему противно. Никогда это не было противно Есенину, до конца дней его не было противно; но здесь он говорит как одержимый:
