При подобной системе самый набожный католик ни одной минуты не мог чувствовать себя в безопасности. В большинстве случаев только одно признание обвиняемого могло удостоверить факт ереси; поэтому, чтобы не оправдать тех, от кого нельзя было добиться признания, измыслили новое преступление — «подозрение в ереси». Различали три степени подозрения — легкое, сильное и тяжелое; толкователи трудились над определением количества и качества свидетельских показаний, обусловливавших одну из трех степеней подозрения, причем окончательное решение этого вопроса зависело от усмотрения судьи. Инквизитор же и вовсе считал несправедливостью отпустить безнаказанным человека, католицизм которого находился под сомнением.
Обычно признавали, что для осуждения человека, пользующегося хорошей репутацией, достаточны два свидетеля, хотя некоторые инквизиторы требовали большего числа. Однако если можно было опасаться, что обвинение не состоится из-за недостатка свидетелей, то вопрос решался всецело по усмотрению инквизитора; если нельзя было вызвать двух свидетелей для подтверждения одного и того же факта, то достаточно было двух отдельных свидетелей, которые могли бы засвидетельствовать два однородных факта. Если свидетель отказывался от своего первого показания, бывшего благоприятным обвиняемому, то первое показание не принималось во внимание; но если показание было неблагоприятно, то уже отречение не имело значения.
Эдикты Фридриха II лишали еретиков права выступать свидетелями, но они допускались свидетелями против других еретиков. Этот принцип был принят повсеместно, внесен в каноническое право и утвержден практикой. Если бы дело обстояло иначе, то инквизиция лишилась бы одного из наиболее плодотворных каналов для раскрытия и преследования еретиков. Отлученные от церкви, клятвопреступники, ростовщики, публичные женщины и все, кто по уголовным законам той эпохи был лишен права выступать в качестве свидетелей, имели законное право показывать против еретиков; и только личная смертельная вражда к обвиняемому, если, конечно, о ней было известно суду, признавалась законным поводом для отвода свидетелей.
Согласно действовавшему уголовному закону государств Италии, свидетель не мог быть моложе двадцати лет; но в делах о ереси допускались показания и более молодых людей, и эти показания, хотя и незаконные, признавались достаточными для того, чтобы послать человека на пытку. Во Франции возраст свидетеля не был строго определен, и решение этого вопроса предоставлялось на усмотрение инквизитора. Ввиду того что собор в Альби в 1254 году определил, что семилетние дети должны посещать церковь и знать «Верую», «Отче наш», «Богородицу», не допускались показания лиц моложе этого возраста. В протоколах инквизиции возраст свидетелей указывается редко, но в деле 1244 года об открытии гнезда еретиков в Монсегюре указано, что свидетелем выступает десятилетний мальчик. Показания ребенка против отца, сестры и других семидесяти лиц приняли всерьез, и они стали решающими при определении виновности этих несчастных.
Жены, дети и слуги обвиняемых не могли свидетельствовать в их пользу; но если их показания были неблагоприятны обвиняемым, то их принимали и даже считали особенно вескими. Когда дело шло о покойнике, то показанию священника, исповедовавшего и напутствовавшего его, не придавали значения. Но если тот же священник свидетельствовал, что покойник признался ему в ереси, отрекся от нее и получил отпущение грехов, то кости не вырывались и не сжигались, однако наследники подвергались штрафу или конфискации, которыми был бы наказан умерший при жизни.
Никто не мог отказаться выступить в качестве свидетеля; никакая привилегия, никакой обет, никакая присяга не освобождали от этой обязанности. Если свидетель не желал или колебался давать показания, то рядом с залом суда находился застенок, к орудиям которого инквизиторы прибегали для убеждения свидетелей чаще, чем для убеждения обвиняемых. Полагали, что применение пыток устраняло всякое сомнение относительно искренности показаний. Священникам было приказано требовать от исповедующихся сообщений всего, что они знали о еретиках и людях, сочувствующих ереси. Если исповедник узнавал что-либо касающееся ереси, то он должен был остановиться на этом и приложить все усилия, чтобы убедить кающегося донести об этом властям; если же его убеждение оставалось тщетным, то он должен был, не называя имен, посоветоваться с людьми «опытными и богобоязненными» и спросить их, как ему поступить в данном случае; уже один тот факт, что в подобном деле рекомендовалось обращаться за советами, показывает, что тайна исповеди не считалась инквизицией неприкосновенной.
При таком отношении инквизиционного суда к свидетельским показаниям осуждение за ересь выносилось легче, чем за какое-либо другое преступление. Инквизиторов учили, что достаточно самого легкого показания. Обвиняемому не сообщали имен свидетелей, выступавших против него. Уже в 1244 и 1246 годах соборы в Нарбонне и Безье запрещают инквизиторам объявлять имена свидетелей, мотивируя это «благоразумным желанием» Святого престола не подвергать их опасности. Бонифаций VIII ввел в каноническое право статью об умолчании имен свидетелей. Иногда предъявляли имена свидетелей, выписав их предварительно на особый лист в таком порядке, что невозможно было узнать, кто из них что показал, или их перемешивали с именами других лиц так, что никоим образом нельзя было определить их имена. Иногда часть свидетелей приносила присягу в присутствии обвиняемого, а остальные допрашивались в его отсутствие. На некоторых процессах держали в тайне и сами свидетельские показания. Обвиняемого судили на основании сведений, о которых он не знал и которые исходили от неизвестных ему свидетелей. Так как за обвиняемым в принципе не признавали никаких прав, то инквизитор мог позволять себе все, что, по его мнению, могло послужить интересам веры. Так, например, если свидетель обвинения брал свои слова назад, то это держалось в тайне от обвиняемого, так как это могло бы сделать его защиту более смелой; но в то же время судье рекомендовалось иметь это в виду при вынесении приговора. Забота инквизиции о безопасности свидетелей заходила так далеко, что инквизитор мог, если находил это нужным, отказать обвиняемому в выдаче копий свидетельских показаний.
Эта таинственность, освобождавшая свидетелей и обвинителей от всякой ответственности, вызывала злоупотребления и создавала массу возможностей для наветов. Покровительство, которое инквизиция оказывала доносчикам и еретикам, сделало ее орудием и пособницей бесконечного числа лжесвидетелей, и то, что инквизиторы предупреждали свидетеля о наказаниях, налагаемых за ложную присягу, и тщательно допрашивали его, чтобы узнать, не подкуплен ли он, не меняло сути дела. Время от времени встречался добросовестный судья, который старательно разбирался в свидетельских показаниях. Некто Понс Арно явился без всякого вызова и обвинил своего сына Петра в том, что тот пытался совершить над ним еретикацию, когда он якобы находился при смерти. Сын отрицал это обвинение. Судья выяснил, что в указанное время Понс не был болен. Имея в руках соответствующие свидетельства, он заставил обвинителя сознаться, что вся эта история — выдумка с целью погубить сына. Этот случай делает честь инквизитору, но в то же время прекрасно показывает, какими тенетами была опутана жизнь всякого человека. Подобный же случай отмечен в 1329 году в Каркассоне, где инквизитор Генрих де Шамэ раскрыл настоящий заговор, направленный на жизнь невинного; ему удалось заставить пятерых лжесвидетелей сознаться в их преступлении.
Лжесвидетельство каралось очень строго, но тем не менее оно встречалось часто, и раскрыть его было трудно. Бывало, что несколько человек сговаривались погубить невинного. В немногочисленных дошедших до нас документах упоминается о шести лжесвидетелях (из них два священника), осужденных в 1323 году на аутодафе в Памье; четверо были осуждены в Нарбонне в декабре 1328 года; один — в Памье через несколько недель после этого; еще четверо — опять в Памье в январе 1329 года и еще семь (в том числе один нотариус) — в Каркассоне в сентябре того же года. По этим данным мы можем заключить, что если бы архивы инквизиции были доступны нам в их полном объеме, то список лжесвидетелей был бы ужасающе длинен и мы открыли бы огромное число юридических ошибок в тех делах, где лжесвидетели не были уличены во лжи.
С лжесвидетелем, если его уличали, поступали так же строго, как с еретиком. Ему на спину и на грудь пришивали по два длинных куска красного сукна в форме языков, и в течение всей остальной жизни он был осужден носить эти знаки позора; по воскресеньям, во время обедни, его обязывали стоять на виду у всех на особых подмостках перед церковными дверями; иногда лжесвидетелей осуждали на пожизненное тюремное заключение. В 1322 году некто, по имени Гильем Мор, был осужден за то, что в сообществе с другими лицами подделал бумаги инквизиции, которые давали ему возможность вызывать ни в чем не повинных людей на допросы и угрозами вымогать с них деньги; его присудили носить на спине и груди красные листы — вместо обычных красных языков. Тут заметим, что для лжесвидетелей не существовало одинакового наказания. Лжесвидетели, осужденные в Памье в 1323 году, не были приговорены к тюремному заключению, а четверо лжесвидетелей в Нарбонне в 1328 году были признаны особенно виновными, так как они были подкуплены личными врагами обвиняемого: их приговорили к пожизненному тюремному заключению на хлебе и воде с пребыванием в ножных и ручных оковах. Совещание экспертов, бывшее в Памье на аутодафе в январе 1329 года, постановило, что лжесвидетели должны не только подвергаться тюремному заключению, но и возмещать убытки, причиненные ими. В 1518 году папа Лев X предписал испанской инквизиции выдавать в руки светской власти тех лжесвидетелей, которые нанесли существенный ущерб своим жертвам.
