Опершись на Библию, это учение наилучшим образом объясняет предания мира; оно выясняет их и связывает с другими догматами так же необходимо, как одно кольцо с другим в цепи. Бытие Христа от начала до конца покрыто таинственностью, которой я внимаю; эта тайна отвечает на недоразумения, встречающиеся в каждом бытии, и объясняет их; уничтожь, отвергни эту тайну, и мир сделается загадкой; допусти ее, и ты будешь иметь чудное разрешение человеческой истории.
Христианство имеет нечто особенное перед всеми философиями и религиями: христиане не создают себе никаких иллюзий о природе вещей. Нельзя упрекнуть их ни в хитрости, ни в шарлатанстве идеалистов, которые думают рассуждениями, – безумные, глупость которых можно сравнить с безрассудством маленького дитяти, которое хочет схватить руками небо или желает луну обратить в игрушку и сделать ее предметом удовлетворения своему любопытству. Христианство говорит совершенно просто: «ни один человек не видел Бога, потому что Он Бог. Бог Сам открыл Себя. Его откровение есть тайна, которой не может постигнуть разум. Но уже потому, что так сказал Бог, этому должно верить». Это чрезвычайно рационально.
Евангелие имеет какую-то таинственную силу, нечто удивительно мощное, теплоту, которая действует на ум и очаровывает сердце. Когда рассуждают о нем, то убеждаются, что говорят о небе. Евангелие не есть книга, оно есть человеческое существо, деятельность, сила, которая побеждает все, что захочет противиться его распространению. Когда эта книга лежит у меня на столе, книга по преимуществу – par excellance, – (император при этих словах почтительно прикоснулся к Библии), я не устаю ее читать и всегда читаю с одинаковым удовольствием.
Христос не изменяется, не медлит в исполнении Своих планов, и самое обыкновенное Его слово носит на себе отпечаток простоты и глубины, пленяющих как невежду, так и мудреца, как скоро они к нему обращаются со вниманием.
Нигде нельзя найти таких прекрасных мыслей, таких прекрасных нравственных правил, которые, как сонм небесного воинства, отражают все нападения и пробуждают в нашей душе такое же чувство, какое испытываешь при рассматривании бесконечного, усеянного звездами ясного неба в прекрасную ночь.
Наш ум не только пленяется чтением этой книги, но и делается от него господствующим; душа же с этой книгой избавляется от всякой опасности заблудиться.
Владыка нашего духа, по любви Своей к нам, дал нам Свое Евангелие. Сам Он есть наш друг, наш отец и наш истинный Бог. Мать не более заботится о дитяти на своей груди, сколько заботится о нас наш Владыка и Царь. Душа, очарованная прелестью Евангелия, не принадлежит уже более себе. Бог тотчас овладевает ею. Он управляет всеми ее помыслами и способностями, Которые принадлежат уже Ему.
Какое доказательство в пользу Божества Христа!
В Своем беспредельном Царстве Он преследует только одну цель – нравственное усовершенствование людей, чистоту совести, святость души, союз со всем тем, что истинно.
Наконец, и это последнее мое слово: тогда не было бы Бога на Небе, если б человек вздумал осуществить дерзкую мысль присвоить себе высочайшее поклонение, свойственное имени Божию. Один только Иисус решился на это, Он только один ясно, твердо и вразумительно мог сказать о Себе с уверенностью: я Бог. Эти слова далеко отличны от утверждения: я один Бог или от другого выражения: суть боги. История не упоминает о другой какой-нибудь личности, которая бы усвоила себе имя Божие в абсолютном смысле. Мифология нигде не говорит о том, что Юпитер и другие боги сами сделали себя богами. Это было бы с их стороны излишком гордости и чудовищности, нелепым сумасбродством. Потомки, наследники первых деспотов, обоготворили их. Если все люди происходят от одной крови, то Александр мог бы назвать себя сыном Юпитера. Но вся Греция смеялась бы тогда над таким заблуждением и плутовством, а римляне никогда без шуток не принимали апофеозы своих императоров. Магомет и Конфуций выдали себя просто только за орудие божества. Индийские боги – не больше чем психологическое изобретение.
Как же случилось, что иудей, твердо веривший в историческое существование своей нации, как и все его современники, как случилось, что сын плотника, один только Он мог объявить себя равным от начала с Богом, даже прямо жизнью, творцом всякого бытия! Ему одному по всей справедливости принадлежит всякое поклонение. Он основал Свой культ Своими собственными руками, оградив его не стенами, а людьми. Восторгаются завоеваниями Александра. Пусть себе! У нас есть Завоеватель, который склонил всех в Свою пользу, соединил с Собой и воплотил в Себе не один какой-нибудь народ, но все человечество. Как прекрасно! Человеческая душа со всеми своими способностями отдается Христу.
Что же этому причиной? Чудо из чудес. Христос хочет любви человека, – это значит, Он хочет того, что с величайшим трудом получается от мира, чего напрасно требует мудрец от некоторых друзей, отец от своих детей, супруга от своего мужа, брат от брата, словом, Христос хочет сердца: этого Он хочет для Себя. Он достигает этого совершенно и беспредельно, и Его требования сопровождаются быстрым успехом. Из этого я заключаю о Его Божестве. Александр, Цезарь, Ганнибал, Людовик XIV со своими гениями ничтожны. Они завоевали мир, но не могли приобрести друга. Я, быть может, единственный человек в наше время, любящий Ганнибалла, Цезаря и Александра. Великий Людовик XIV, так ослепивший своим блеском Францию и всю Европу, не имел ни одного друга в своих владениях, даже в среде своего родного семейства. Правда, мы любим своих детей; но за что мы их и почему любим? Мы повинуемся природному инстинкту, Божию установлению, необходимости, которую сознают также и чувствуют звери; но как много есть таких детей, которые остаются равнодушными к нашим ласкам и бывают холодны за наши о них попечения, – как много есть детей неблагодарных! Генерал Бертран, любите ли вы своих детей? Он, конечно, любит их; но они наверняка не отвечают этой любви. Ни ваши благодеяния, ни природа не в состоянии вызвать такой любви, какой дышат христиане к Богу! Когда вы умрете, ваши дети, без сомнения, будут вспоминать о вас, пока не проживут доставшегося им наследства, но наши дальнейшие потомки едва ли будут знать о том, что вы когда-то жили. И вы, генерал Бертран, и мы, живя на острове, не находим никакой другой радости, кроме взгляда на наши семейства.
Но вот Христос взывает, и сию минуту целые поколения соединяются союзом более крепким и тесным, чем союз крови, соединяются святейшим и сильнейшим союзом, какой только может быть. Христос возжигает огонь любви, который поглощает всякий эгоизм и превосходит какую хотите любовь.
Почему не хотят признать этих чудес Его воли, почему не хотят допустить, что Слово есть творец мира? Основатели религий не имели никаких предчувствий той таинственной любви, которая составляет сущность христианства.
Человек сам внутри себя глубоко чувствует, что у него нет сил заставить других любить себя. Величайшее чудо Христа заключается неоспоримо в этом господстве любви.
Ему только одному удалось возвысить человеческое сердце к невидимому до пожертвования временным, и при помощи этого средства Он связал Небо с землей.
Все, искренно уверовавшие во Христа, ощутили эту чудную, высокую, сверхъестественную любовь, это непонятное явление, невозможное для разума и сил человеческих, этот священный огонь, силу которого и время – этот великий разрушитель – не может ограничить. Этому я больше всего дивлюсь, об этом я больше всего думал. И это чудное явление безусловно доказывает мне Божественность Христа. Я сокрушаюсь о тех массах людей, которые из-за меня умерли… Да сохранит меня Бог от того, чтобы я когда-нибудь сравнил энтузиазм солдат с христианской любовью: они настолько различны одно от другого, насколько различны их основания. Конечно, мое присутствие было необходимо, – электрический огонь моего взора, мой голос, одно мое слово зажигали священное пламя в сердцах солдат. Я бесспорно владею тайной этой магической силы, которой одарен мой ум; но я не могу передать ее другим; ни один из моих генералов не получил ее от меня и даже не отгадал ее тайны; я еще более бессилен увековечить мое имя и любовь ко мне в сердцах людей и совершить что-нибудь удивительное, не прибегая к материальным средствам.
Теперь я на острове св. Елены, – теперь я прикован к этой скале. Кто сражается за меня, кто завоевывает для меня царства? Где придворные, очевидцы моего несчастья? Думает ли кто-нибудь обо мне? Кто трудится для меня в Европе? Кто остался мне верен, где мои друзья? Да, их нашлось только два или три, которые обессмертили свое имя, свою верность: они разделяют мое изгнание и утешают меня в несчастии».
Тут голос императора принял обычный тон иронической меланхолии и глубокой скорби. «Да, наша жизнь, – продолжал он, – блистала всеми лучами короны и самодержавия, и на вашей жизни, Бертран, отражался этот блеск, подобно вызолоченному куполу инвалидного собора, облитому лучами солнца! Но доска перевернулась, и золото мало-помалу стерлось. Потоки несчастья и позора, каждодневно на меня изливавшиеся, отняли у меня последнее достояние. Мы теперь – только свинец, генерал, а скоро будем землей.
