Все воздействующие на волю причины должны действовать на нас достаточно заметным образом, чтобы вызвать в нас какое-нибудь полное или неполное, истинное или ложное ощущение, восприятие, представление. Раз моя воля определена, значит, я сильно или слабо почувствовал что-то, ибо в противном случае мое решение было бы принято мной без всякого мотива. Таким образом, строго говоря, не существует вполне безразличных для воли причин: как бы слабы ни были импульсы, полученные нами от самих предметов, их образов или идей, но раз наша воля действует, значит, эти импульсы были достаточны, чтобы ее определить. Под влиянием легкого и слабого импульса мы и хотим чего-либо слабо; именно эту слабость желаний называют безразличием. В этих случаях наш мозг едва замечает полученное им движение и сообразно с этим производит лишь слабые действия, чтобы получить или устранить модифицировавший его предмет или идею. Если бы импульс был силен, то и волевое побуждение также было бы сильным и заставило бы нас энергично действовать, чтобы получить или устранить предмет, кажущийся нам очень приятным или неприятным.
Думали, будто человек свободен, ибо вообразили, что его душа может по желанию порождать идеи, которые способны иногда обуздать его самые бурные желания. Блаженный Августин говорит: ("Не во власти человека то, что проходит ему в голову".) Так, мысль о вредных последствиях в отдаленном будущем не позволяет нам иногда наслаждаться благом, которым мы располагаем в настоящем. Так, воспоминание, незаметная и легкая модификация нашего мозга, моментально уничтожает воздействие реальных предметов на нашу волю. Но мы не властны над собой и не можем по произволу вызывать свои идеи; их ассоциации независимы от нас; они расположились в нашем мозгу в известном порядке без нашего ведома и вопреки нам; они оставили в нем более или менее глубокий след; сама наша память находится в зависимости от нашей организации, ее верность зависит от постоянного или временного состояния, в котором мы находимся; и когда наша воля детерминирована каким-нибудь предметом или идеей, возбуждавшими в нас очень интенсивную страсть, то предметы или идеи, которые могли бы остановить нас, исчезают из нашего сознания. Мы закрываем тогда глаза на угрожающие нам опасности, мысль о которых должна была бы нас остановить, и, не рассуждая, стремимся навстречу предмету, который нас притягивает. Размышления не оказывают на нас никакого действия, мы видим лишь предмет наших желаний, а здравые идеи, которые могли бы нас остановить, совсем не приходят нам в голову или вырисовываются слишком туманно и появляются слишком поздно, чтобы помешать нам действовать. В таком положении находятся все люди, ослепленные какой-нибудь сильной страстью и неспособные вспомнить мотивы, мысль о которых могла бы их удержать. Волнение, в котором они пребывают, мешает им судить здраво, предвидеть последствия своих поступков, применять свой опыт, пользоваться своим разумом. Все это предполагает умение правильно ассоциировать идеи, на что наш мозг, испытывающий в такие мгновения приступ безумия, уже не способен, подобно тому как наша рука не способна писать, когда мы с большим усилием выполняем какое-нибудь физическое упражнение.
Наш образ мысли необходимо определяется нашим способом бытия; следовательно, он зависит от нашей естественной организации и от модификаций, которым подвергается наш организм помимо нашей воли. Отсюда мы вынуждены заключить, что наши мысли и размышления, наш способ видеть, чувствовать, выносить суждения, сочетать идеи не могут быть ни произвольными, ни свободными. Одним словом, наша душа не властна над возникающими в ней движениями и не способна в случае необходимости представить себе образы и идеи, которые могли бы уравновесить импульсы, полученные ею извне. Вот почему охваченные страстью люди перестают рассуждать. В это время так же невозможно внимать голосу разума, как и в состоянии бреда или опьянения. Злые люди - это по существу люди, находящиеся в состоянии опьянения или безумия; они начинают рассуждать лишь тогда, когда в их организме восстанавливается спокойствие; возникающие в это время запоздалые идеи раскрывают перед ними последствия их поступков, что порождает в них расстройство, получившее название стыда, сожалений, угрызений совести.
Заблуждения философов по вопросу о свободе воли человека происходят оттого, что они усмотрели в воле первый двигатель человеческих поступков и, удовольствовавшись этим объяснением, не заметили многочисленных сложных и не зависящих от человека причин, которые приводят в движение саму эту волю или предрасполагают и модифицируют мозг, который сам по себе чисто пассивно воспринимает получаемые им впечатления. Властен ли я не желать предмета, который кажется мне желательным? Нет, разумеется, скажут мне, но добавят, что я все же могу сопротивляться своему желанию, если стану размышлять над его последствиями. Но властен ли я начать размышлять об этих последствиях, когда моя душа увлечется буйной страстью, зависящей от моей природной организации и модифицирующих ее причин? Могу ли я придать этим последствиям необходимый вес, чтобы уравновесить мое желание? Разве я в силах помешать тому, чтобы качества, делающие известный предмет желательным для меня, находились в нем? Но, скажут мне, вы должны были научиться сопротивляться своим страстям и привыкнуть обуздывать свои желания. Я охотно соглашусь с этим. Однако, возражу я, способна ли была моя натура модифицироваться соответствующим образом? Позволили ли мне моя бурлящая кровь, мое пылкое воображение, огонь, текущий в моих жилах, приобрести соответствующий опыт и применить его в тот момент, когда я в нем нуждался? А если бы мой темперамент и сделал меня способным на это, то могли ли полученное мной с ранних лет воспитание, внушавшиеся мне идеи и примеры выработать во мне привычку подавлять свои желания? Наоборот, не способствовало ли все это тому, чтобы я всячески желал и добивался тех предметов, которым, по вашим словам, я должен был бы сопротивляться? Вы желаете, скажет честолюбец, чтобы я боролся со своей страстью! Но разве мне не повторяли без конца, что чины, почет, власть представляют собой весьма желанные преимущества? Разве я не наблюдал, как мои сограждане мечтают об этих вещах, как вельможи в моей стране жертвуют всем, чтобы добиться их? Разве в том обществе, в котором я живу, мне волей-неволей не приходится ощущать, что без этих благ я обречен на жалкое, презренное, униженное существование? Вы запрещаете мне, скажет скупец, любить деньги и искать средства приобрести их! Но разве все в этом мире не подсказывает мне, что деньги - величайшее из благ и что их достаточно, чтобы сделать человека счастливым? Разве я не вижу, как все мои сограждане жадны до денег и не стесняются в средствах, чтобы добывать их? И разве, разбогатев таким способом, который вы порицаете, они не окружены почетом и уважением? Почему же вы запрещаете мне накапливать сокровища тем же самым, к тому же одобряемым государем способом, называя его грязным и преступным? Вы, следовательно, хотите, чтобы я отказался от счастья? Вытребуете, скажет сластолюбец, чтобы я боролся со своими склонностями! Но разве я властен над своим темпераментом, который не перестает побуждать меня к наслаждениям? Вы называете мои наслаждения постыдными! Но я вижу, что у народа, среди которого я живу, люди самого беспутного поведения занимают важнейшие должности; разговор об адюльтере заставляет краснеть лишь супруга, ставшего жертвой его. Я вижу, как люди хвастают своей развратной жизнью. Вы советуете мне обуздывать свою вспыльчивость и бороться с жаждой мщения, скажет холерик! Но я не могу справиться со своей природой. Кроме того, я бы безвозвратно потерял свою честь в глазах общественного мнения, если бы не смыл нанесенное мне оскорбление кровью моего ближнего. Вы советуете мне быть мягким и снисходительным к взглядам моих ближних, скажет мне восторженный фанатик! Но у меня бурный темперамент; я очень сильно люблю своего бога; меня уверяют, что религиозное рвение угодно богу и что бесчеловечные, кровожадные преследователи были близки ему; я хочу стать угодным богу, следуя их путем.
Одним словом, поступки людей никогда не бывают свободными; они всегда являются необходимыми следствиями их темперамента, полученных ими идей, их истинных или ложных понятий о счастье, наконец, их взглядов, подкрепленных примером, воспитанием, ежедневным опытом. На земле наблюдается столько преступлений лишь потому, что все способствует тому, чтобы сделать людей преступными и порочными; их религиозные верования, их правительства, их воспитание, наблюдаемые ими примеры - все это непреодолимо толкает их к злу. Не удивительно поэтому, что моралисты тщетно проповедуют людям добродетель, которая была бы лишь мучительным отказом от счастья в обществе, где преступление и порок всегда вознаграждаются и пользуются всеобщим почетом и где самые отвратительные поступки наказываются лишь тогда, когда совершившие их слишком слабы, чтобы иметь право безнаказанно позволить их себе. Общество карает людей низкого происхождения за те же проступки, за которые чтит знатных, и, пренебрегая справедливостью, нередко приговаривает к смертной казни тех, кого сделали преступниками господствующие в этом обществе предрассудки.
