И еще скажу, что Клавдия Николаевна — человек в антропософии бескомпромиссный, понимала мое отношение к Вере Оскаровне и его полностью разделяла. "Я ее очень люблю", — говорила она. И, даря ей сборник стихотворений А.Белого, вышедший в 1965 году[24], она написала: "Дорогой Вере Оскаровне на память о нашей многолетней дружбе и с благодарностью за ту радость, которую доставляли мне ее высокохудожественные переводы. К.Бугаева. 19 июля 1966 г., Москва-Снегири-Москва". Упоминание о Снегирях не случайно. Там оба семейства — Васильевы и Анисимовы жили вместе на даче в 1916-м или 1917-м году, только что познакомившись в Антропософском Обществе. И подружились крепко, на всю жизнь. В этом имени законспирированы истоки этой связи — встреча в Антропософии. Говорю со слов самой Клавдии Николаевны, так пояснившей мне эту надпись.
Клавдия Николаевна Васильева (во втором браке Бугаева) — совсем другой человек и внутренне, и внешне. Небольшая легкая фигурка, спокойные, какие-то музыкально ритмичные движения. Красивая ритмичная походка была ее особым свойством, впоследствии еще развитым в эвритмии. И говорила она спокойно и просто, но всегда очень по существу. Любовь к шутке, юмор тоже всегда как бы играли вокруг ее лица, смягчая категоричность суждений, нисколько не умаляя этим убежденность в их истине. Но только заглянув в ее глаза, вы чувствовали то, что, на мой взгляд, можно определить как основу всего ее существа. Я называю это "жар души". У нее были удивительные глаза. Описать их можно только одним словом — "лучистые", т. е. лучистые глаза, о которых Толстой не устает напоминать, говоря о княжне Марии Болконской. Они запоминались. Одну свою приятельницу, человека совершенно постороннего, я бегло познакомила с Кл. Ник. на каком-то концерте (моя приятельница была машинисткой и предполагалось, что ее работа понадобится Кл. Н.). Знакомство продолжения не имело, но моя приятельница много лет в дальнейшем постоянно спрашивала меня о "той даме, с которой вы меня познакомили на концерте, у которой такие удивительные глаза". Трудно описать, какой ореол окружал ее в Обществе. "Старшие" говорили "Клодя", и в их голосе звучала нежность; "младшие" говорили "Клавдия Николаевна" с восхищением и почитанием. Ее авторитет был непохож на авторитет, например, Бориса Павловича, но он был необычайно высок. Было в обычае именно к ней приходить с разными "личными" вопросами в антропософии. Она сама никогда не претендовала на такую роль "исповедника", но так получалось. К ней приходили не только из ее кружка, но и из других. Приходила и я, хотя в ее кружке не состояла. Меня к ней тянуло. Она была очень умна, это свойство замечали в ней прежде всего, даже люди со стороны. Но ум этот и эрудиция были согреты вот тем "жаром души", который в ней горел и согревал души тех, кто с ней соприкасался. Случилось мне как-то услышать ядовитое замечание недоброжелателя: "Антропософы как хлысты, у них даже своя богородица есть для радений". (Это было сказано, когда пошли слухи об эвритмии). Это, конечно, глубоко неверно, потому что нет может быть большей противоположности, чем между антропософией и хлыстовством. Да и сама Клавдия Николаевна больше чем далека от какой бы то ни было экстатичности. Но роль Клавдии Николаевны как некоего "душевного центра" здесь, пожалуй, подмечена верно. Позднее многое изменилось, когда А.Белый как бомбой взорвал гармонию дома Васильевых, и эта бомба детонировала среди окружающих людей. Но я пишу об Антропософском Обществе начала 20-х годов, когда эта гармония была в полной силе, и свет ее светил многим душам. Вспоминаются наши вечерние, верней — ночные возвращения из Общества. С Кудринской площади по Смоленскому бульвару топает наше Пречистенско-Арбатское землячество. Посреди бульвара между сугробами вьется протоптанная пешеходами дорожка. Кругом темнота, весь вечер мы мерзли или плакали от дыма, дома ожидает весьма скудный ужин и такая же полухолодная комната. Но нам весело, в душе подъем и от того, что только что было узнано, почувствовано, и оттого, что впереди — Клавдия Николаевна. Вот она — под руку с Петром Николаевичем; оба небольшие, легкие, складные. Они шутят, смеются. Петр Николаевич — чудесный человек, все его любят. Всегда веселый, улыбчивый, а главное — он муж Клавдии Николаевны, ее друг и защитник[23]. За этой легконогой парой — другая, более солидная и крупная: сестра Клавдии Николаевны Елена Николаевна, высокая, красивая, и ее муж Сергей Матвеевич Кезельман[26]. Внешне очень ладная пара, но мне уже известно, что между ними внутренней гармонии нет. Но для обоих Клавдия Николаевна — предмет нежной любви и восхищения. На Смоленской площади прощаемся. Они идут направо по Плющихе, а остальная свита расходится по своим арбатско-пречистенским переулкам. Незабываемые встречи, незабываемые вечера!
Кроме упомянутых трех лиц, кружки начинающих вели и другие члены Общества. Выдающуюся роль среди них играл Михаил Павлович Столяров — литературовед, критик и переводчик[27]. Он печатался в тогдашних журналах и, конечно, владел словом. Но я затрудняюсь что-либо сказать о нем, так как странным образом у меня не было с ним никакого "контакта": что бы он ни говорил — в Обществе или на лекции — я его просто не понимала. И вовсе не из-за какой-либо особой сложности или "заумности" его слов — это как раз не могло бы меня отпугнуть. Он говорил как будто просто, но меня начинало неудержимо клонить ко сну. Иногда, особенно на собраниях в Обществе, это было сущей бедой: все усилия уходили на то, чтобы неприличным образом не заснуть. И не от скуки, конечно. Назвать его выступления скучными было бы в высшей степени несправедливо. Его ценили очень серьезные и взыскательные люди — Вера Оскаровна с ним дружила, Клавдия Николаевна — тоже. И молодежь из руководимых им кружков очень к нему тянулась, искала его общества. Он был несомненно очень авторитетным членом Антропософского Общества, одним из "старших", даже не имея ореола личного знакомства со Штейнером. Было бы очень хорошо, если бы кто-либо из его тогдашних учеников поделился своими впечатлениями о нем, как о человеке и антропософе несомненно незаурядном. Это могло бы дать более объективный его образ, так как мои суждения о нем, очевидно, не могут быть свободны от предвзятости.
Кружок вела и Лидия Васильевна Калинкина, педагог, методист дошкольного воспитания, очень ценимый специалист в своей области. У нее был своеобразный состав кружка: 5–6 очень молодых 20-ти летних девушек разных профессий и среди них — два человека весьма солидного возраста: моя мама Нина Петровна Жемчужникова, ей было тогда за 50 лет, домохозяйка без специальности, и приблизительно того же возраста Николай Павлович Чернявский, юрист. Несмотря на это, кружок был очень дружный, сплоченный и между собой и вокруг своей руководительницы.
Совсем особое место в Обществе принадлежало Маргарите Васильевне Сабашниковой[28]. Этому способствовало и обаяние ее личности, а особенно ореол долголетнего пребывания в ближайших к Штейнеру кругах, участие в Дорнахской стройке. В ней мы видели живую связь с Дорнахом, со Штейнером, с антропософией с самого ее зарождения, когда еще не существовало нашего Общества, одной из учредительниц которого она была. В своих Воспоминаниях, вышедших уже в конце ее жизни в Штутгарте на немецком языке, она рассказывает о своей работе в Москве в эти годы — 1917-22 гг. Я очень мало видела ее лично, первые два года — 1917-19 гг. я еще не была членом Общества, а кружок начинающих проходила не у нее, а у Бориса Павловича. Зиму 1919-20 гг. она тяжело болела сыпным тифом и на собраниях Общества не бывала. Весь 1921 год она жила в Петрограде, а по возвращении в 1922 году скоро уехала за границу совсем. Но она совершила огромной важности дело: принесла нам эвритмию. В ее эвритмическом кружке я лично не участвовала опять-таки по своему "периферическому" тогда положению в Обществе. Но получилось так, что встреча с эвритмией, верней с Маргаритой Васильевной в эвритмии, стала одним из сильнейших, ярчайших и всю жизнь незабываемых впечатлений тех лет. Было так. На Рождественском собрании, вероятно 1920-го года, выступил эвритмический кружок, руководимый Маргаритой Васильевной. Была показана 2-ая глава Евангелия Луки: "В те дни вышло от кесаря Августа повеление…" (ст. 1-14). Начинающие эвритмистки знали только гласные звуки и выполняли их движениями рук. Так как согласных в каждом слове обычно больше, чем гласных, то для синхронного их исполнения требуется более быстрый темп. Кроме того, внутренняя жизнь читаемого текста выражается движениями ног, вычерчивающих на полу определенные формы. Это могла тогда только сама Маргарита Васильевна.
Эвритмистки — все в белом — стояли полукругом. Впереди, в центре эллипса, образуемого полукругом эвритмисток и дополняющим их полукругом зрителей, стояла Маргарита Васильевна.
