нана Бар-Эбраи (Абуль-Фараджа) и в итальянских "Новеллино",
вплоть до "Декамерона" Боккаччо.
Приведем любопытный пример. Ямвлих из сирийской Хал-
киды, основатель ведущей неоплатонической школы IV в., такой,
каким его изображает Евнапий в "Жизнеописаниях философов
и софистов", рядом деталей удивительно напоминает Баал Шема,
основателя хасидизма: и тот и другой - загадочные родоначаль-
ники мистического движения, оба творят чудеса и связаны с бо-
жественным, пред обоими склоняются превосходящие их ученос-
тью ученики, оба суровы, но при этом мягки и, бывает, от души
веселятся. Наконец, у обоих есть своя "мистика бани", посредст-
вом которой они являют свою божественную силу.
Даже если это простые совпадения, вряд ли они случайны.
Впрочем, что удивительного в похожести литературных образцов
и идеалов мудрости, генетически восходящих к одному региону?
Ведь сравнивают цадиков и с конфуцианскими "благородными
мужами", находя множество параллелей в совершенно далеких
и не связанных между собой культурах'.
Но своеобразие и неповторимость хасидских преданий, пере-
сказанных М. Бубером, явственнее всего обнаруживаются в срав-
' Goldman Rene. Moral Leadership in Society: Some Parallels between the
Confucian "Noble Man" and the Jewish Zaddik // Philosophy East and West.
A Quarterly of Comparative Philosophy. Vol. 45. 3. July 1995. P. 329-365.
нении их с книгами Агнона, другого великого еврея "галуты"
XX в., также построившего свое творчество вокруг легендарного
ядра, подобно тому как все еврейство строится вокруг ядра
Торы. Агнон завораживающе повествователен, он сочиняет свой
текст. Бубер же стремится к действенной очевидности, простоте,
бескомпромиссной подлинности своего материала.
Простота хасидских преданий почти графична. Нарочитая
скромность и выверенная строгость художественных приемов не
допускают липших словесных красот, какой-либо пестроты и вы-
чурности. Линии рисунка четкие и ясные, их цель - "выпрямить
пути сердца человеческого", чтобы обратилось оно к Богу.
Эта простая гармония рождает странную музыку, буквально
пронизывающую все хасидские легенды. Вот хасиды поют и тан-
цуют на праздниках, вот певцы и музыканты из их числа,
вот в песнопениях они славят Бога. Вот ангелы поют свою
песнь. А вот обыденная речь хасидов: и там - тоже музыка.
Слова одной из легенд вообще поются, а не говорятся.
По-видимому, такая звучность хасидских преданий не случайна.
Легенда должна звучать, чтобы быть услышанной, чтобы сердца
слушателей забились в унисон с ее мелодией божественной
радости и вдохновения.
Простое безыскусное слово хасидских преданий обращено,
конечно, к замкнутой традиции сынов Израиля. Но не следует
забывать, что первые хасиды жили в Европе и являлись совре-
менниками эпохи Просвещения. Поэтому их упрямое антипрос-
ветительство было своеобразным отзвуком и на общеевропей-
ские процессы. В чем смысл его? В том, что служить следует Богу
Живому, а не идеалу (как просветители, умеренные или револю-
ционные) или ценности (как консерваторы типа Эдмунда Бёрка).
И идеалы и ценности, выдуманные людьми, оскорбляют
и унижают как Творца, так и человека, созданного по "образу
и подобию", лишают человека возможности диалога с Богом,
превращают его в механического одиночку. Поэтому так
по-кукольному смешны и ничтожны "просвещенные" ("просвет-
ленные" в ироничном смысле), фигурирующие в хасидских преда-
ниях, поэтому так глубока и величественна безыскусная вера
простецов. Что и говорить, немногие в XVIII в. в Европе говори-
ли на подобные темы, не до них было Просвещению. Но голоса
эти звучали, причем в разных традициях (вспомним, например,
православное старчество). Оценив первостепенную важность это-
го слабого, но уже уверенного для человека XX в. голоса, звуча-
щего для философа в хасидских легендах, М. Бубер сделал его
обертоном своей мысли и своей жизни.
Хасиды менее всего приемлют концепции типа "вечной мора-
ли" или "общечеловеческих ценностей". Моральные требования
и предписания, отделенные и от человека, и от Бога, - это ничто,
фикция; они бессмысленны, и если люди и в самом деле начнут
серьезно следовать этим извне навязываемым и внутренне чуж-
дым им заповедям, то окажутся в мире абсурда и бессмыслицы.
Так, они будут грешить, не задумываясь и не подозревая об этом
и даже считая себя праведниками.
Но, с другой стороны, как порочному человеку, потомку
Адама, стать нравственным по своей собственной природе, а не
по принуждению? В этом и состоит главная проблема, решаемая
хасидской этикой. Впрочем, понятие "этика" - инокультурное
и не совсем адекватно отражает основную направленность хаси-
дизма как "пути праведности". Никакое рассуждение о "добром"
и "худом", "справедливом" и "несправедливом" ради сознатель-
ного выбора, единственно правильного, - то есть этика как
отношение человека к своему поведению, по формулировке Ари-
стотеля, - для хасида невозможно. Этика задана здесь в Десяти
заповедях, раскрываемых Торой и Талмудом. Безусловное следо-
вание им составляет нравственный императив хасидов. А чтобы
человек не сомневался в своих силах следовать заповедям, другой
человек должен показать ему это: живому человеку проще всего
поверить в живую заповедь. Такой ожившей заповедью, "живой
Торой", и становится для хасида цадик. Всем своим существом,
а не только словом он учит хасида: ты тоже можешь стать
добродетельным и раскрыть в себе совершенный образ и подо-
бие, заложенные в тебе Творцом. Хасид не просто убежден, что
Тора - это добро и истина; он уверен, что в его человеческих
силах следовать Торе.
Хасидизм, таким образом, - одно из учений, которые, не
идеализируя человека, показывают, что он и в самом деле может
быть добрым. Это не просто, но только здесь человеку и имеет
смысл прилагать усилия: потому что это усилия над самим
собой. Мистическая этика хасидизма утверждает, что зло не
только не абсолютно и указывает лишь на недостаток добра
в здешнем мире, но что зло создано специально для того, чтобы
быть обращенным на служение добру. Поэтому такие человечес-
кие слабости, как гордость, суровость, высокомерие и т. д., сами
по себе не являются злом; зло в том, чтобы не обращать на них
внимания и не направлять их на служение добру. "В каждом
слове и действии, - считают хасиды, - содержатся все десять
сефирот, десять сил, изливающихся из Бога..." И задача человека
- сделать свои слова и дела подобающими этим истечениям.
Кроме того, "...все то, что представляется вам здесь злом, на
самом деле - оказанная вам милость". В сказанном, по-видимо-
му, кроется причина нравственного оптимизма хасидов, их на-
стойчивого желания следовать раз и навсегда избранному пути.
И еще в том, что рядом - цадик. Отношения между цадиком
и хасидом - это ключ к хасидской этике. Без цадика деяния
хасидов лишены нравственной опоры. Но и величие цадика без
хасидов не имеет нравственного смысла. Цадик и хасиды - это
общность, в которой только и возможен нравственный идеал
хасидов.
Другими словами, здесь заложена идея о том, что нравствен-
ный поступок не является свершением одного человека. Нравст-
венность не может быть индивидуалистичной, как это почти
постулируется в новоевропейской этике; в хасидизме она - об-
щее, совместное дело. Нравственность одного человека - это
отражение, но не общественной среды, а нравственности другого
человека, который в свою очередь отражает степень вашего
совершенства. Вы ответственны, конечно, только за себя, но ваше
совершенство - не только для себя, но и для другого. Пороки
друг друга вы исправляете вместе, и нравственность - ваш
совместный труд.
Высшая нравственность - это когда человек с Богом. Или
Бог с человеком. Сокрытые во всех вещах мира божественные
искры, отпавшие от Творца, нуждаются в очищении от наростов
и в освобождении. Эту миссию возлагает на себя цадик. Отсюда
- его безграничный альтруизм и самопожертвование, мерилом
которых выступают хасиды. Без них горение цадика не излучало
бы света.
Этот свет - радость хасидов. Они веселы внутренней радос-
тью, не имеющей ничего общего с пошлым весельем людей,
убежденных, что мир - это театр и что единственное удовольст-
вие человека в этой жизни - сделать ее повеселее.
Другая сторона своеобразия хасидов, по-новому представив-
шая значение обыденного соблюдения заповедей, - все большее,
по мере нравственного развития, тождество и равноценность
