— «Вьетер дует, доздик лиет… Солдат в лиес сибэ идот».
И хитро посматривает на меня снизу вверх.
— Где это вы выучились?
— Кыеве, — улыбается он. — А ви гдэ учились?
— В Москве.
— Тц-эх! В Москве богатые живут!
— Всякие есть.
— Нэт! Как из Москвы едет — богатый барин!
Увидав фотографический аппарат, он на каждой остановке говорил:
— Снимай! Снимай!
— Да я уж снял.
— Еще снимай!
Несколько раз нам приходилось слезать с дилижанс и идти пешком в гору. Подъем был не очень крут, но лошади не могли свезти такого количества пассажиров!
О. Иларион оказался прав: погода разгулялась окончательно, и идти пешком даже приятнее, чем ехать. Задний дилижанс несколько отставал, но о. Иван догонял меня, и мы шли вместе.
Мне очень хотелось узнать отношение о. Ивана к о. Илариону, и я спросил:
— Неужели и вы дали о. Илариону свою подпись?
— Я не давал, но оказывается, кто-то за меня расписался.
— Что же, вы так и оставите это?
— Да ведь все пустынники против монастыря. По-моему, надо что-нибудь предпринять, чтобы о. Иларион больше не ездил в Москву, а подпись — дело маленькое.
— Давно он хлопочет?
— Начал еще старый Иларион, но потом раздумал. После него о. Хрисанф, пустынник, теперь священником в Петрограде — думал небольшую обитель устроить. А тут взялся Иларион. Измучил нас всех, каждый месяц ходил: давай да давай подписи. Мира не стало у нас. Споры да пересуды. Пустынники и решили: пусть хлопочет, только бы в покое оставил. А теперь видим, что худо может быть, а помочь как, не знаем.
Я, не скрывая, сказал все, что думал об о. Иларионе, о. Иван слушал внимательно и просто сказал:
— Я вам ничего не говорил, чтобы не настраивать против человека. А раз вы сами видите — скрывать нечего: я тоже об нем так думаю. Раньше зло на него было. А теперь нет. Жалко мне его…
— Неужели же, кроме него, никто не хочет монастыря?
— Да почти что никто.
Нам приходилось разговаривать урывками. Пассажиры кричали на своем наречии какое-то слово, похожее на:
— Меу! Меу!
Мы рассаживались по разным дилижансам и ехали дальше.
С полпути дорога пошла по краю отвесного обрыва.
Внизу бурно, как водопад, с грохотом и шумом неслась река, и с непривычки все время казалось, что дилижанс вот-вот упадет в пропасть… Особенно жутко было на поворотах. Лошади бегут быстро. Перед глазами обрыв. Но дилижанс круто поворачивает, и опять слева стена скал, а справа обрыв к реке.
Доехали до селения Ольгинского. В гору подымается какая-то процессия. Священник, седой старик, верхом на лошади, а впереди него и за ним идут разодетые мужчины и женщины.
Рис. Дилижанс Сухум-Цебельда
Дорога стала ровнее. До армянского села, где останавливаются дилижансы, недалеко — верст шесть.
Солнце жжет, и горячий ветер не освежает, а томит еще хуже. Лошади устали. Почернели от пота. Идут нехотя. Веселый кучер совсем опустился на оглобли и спит в какой-то фантастической позе: мне на колени положил руку, голову — на колени к другому пассажиру, одна нога на одной оглобле, другая на другой…
И только перед самой остановкой он быстро, точно кольнул его кто, встал на ноги, засвистел, прокричал что-то, лошади понеслись вскачь, и мы, как пожарные, подлетели к последней станции…
III. «ГОСТЕПРИИМНЫЙ» ФЕОПЕМПТ. — О. ИВАН О ПУСТЫННИКАХ
Рис. Подворье Драндского монастыря в Цебельде
От армянского села нам предстояло совершить первый небольшой переход пешком: до подворья Драндского монастыря шесть верст.
Взваливаем с о. Иваном на плечи сумки и отправляемся в путь.
Дорога идет по открытому шоссе. Солнце печет невыносимо, но идти почему-то легко и приятно. Может быть, горный воздух действует так. Может быть, сознание, что вот началось и настоящее путешествие. Плечи еще не устали, и даже тяжесть от сумки доставляет какое-то особенное удовольствие. Впереди по шоссе гонят стадо. За стадом верхом едут туземцы, идут навьюченные лошади.
— Это наши приятели, — говорит о. Иван. — Пастухи гонят стада на горы. Осенью они спускаются и по пути заходят к нам за данью, — смеется он.
— Что же они у вас берут?
— Да все! Посуду, ложки, сапоги, подрясники — все, что найдут, даже никуда негодные тряпки.
У «приятелей» вид очень добродушный. Они кланяются нам и говорят.
— Здрасьти!..
О. Иван улыбается на это приветствие:
— Вы знаете, они удивительно вежливы. Когда приходят грабить, обязательно здороваются, подают руку и говорят: «здрасьте». А когда уходят с награбленным, говорят: «прощай».
— Поселенцы не трогают вас?
— Около нас живут сванеты. Им воровать никак нельзя. За воровство их выселяют. У них такой обычай есть: каждый новый поселенец дает своим односельчанам присягу, что не будет воровать в таком-то районе, ну, положим, от Лат до перевала. И присягу хранит свято. За Латами будет воровать, сколько угодно, — это у них и за грех не считается; ну, а там, где присягал, ни за что!
Несмотря на жару и довольно тяжелые сумки, мы дошли до подворья незаметно.
— Устали? — то и дело спрашивал меня о. Иван.
— Нет. Только пить хочется.
О, за эту дорогу до Аджар я узнал, что такое жажда! Я думаю, во всю свою жизнь не выпьешь столько воды и чаю, сколько за одно такое путешествие! Слава Богу, что почти на каждой версте из скал бьют источники чудесной, холодной, как лед, воды.
Около четырех часов мы были на подворье.
Монах, заведующий подворьем, ушел в монастырь. Нас встречает послушник Феопемпт.
— Не выговоришь ваше имячко, — смеюсь я.
Послушник приветливый, бойкий, веселый парень из средней полосы России. В лице у него много юмора. Глаза немножко лукавые, но главная черта — безграничное русское добродушие. Глядя на него, хочется улыбаться и говорить в шутливом тоне.
Он расторопно отпирает нам «покои» для «гостей»: две чистенькие комнаты. В одной — три кровати и стол. В другой — стеклянный шкап с посудой и одна кровать. Феопемпт все время посматривает на нас и лукаво усмехается.
Когда мы вошли в «покои», он сказал:
— А вам, о. Иван, придется там поночевать… с нами.
— Почему?
— Мы экскурсантов ждем. Восемь человек их, и то уж места не хватит.
— Так что же, — говорю я, — вы скорей пустыннику должны место дать, чем каким-то экскурсантам.
— Да они поблагодарят хорошо, — добродушно признается Феопемпт.
— А может, мы лучше поблагодарим. Феопемпт расплывается в широчайшую улыбку, но не сдается.
— Пустынники всегда с нами, а экскурсанты только летом!
— Ну, это другое дело! — смеясь, соглашаемся мы с о. Иваном. Но больше всех смеется сам Феопемпт.
— А самовар вы нам дадите, или тоже экскурсантов придется ждать?
— Дадим!
Феопемпт звякает чайной посудой, носится из комнаты на двор и со двора в комнату и, наконец, вносит громаднейший самовар.
— Есть хочется… и жажда смертельная, — говорит о. Иван. — А вы знаете, как над нами смеются на Новом Афоне? Вот придешь этак в монастырь, измучаешься за дорогу, да наголодаешься в пустыне, ну, конечно, сколько в трапезной на тарелку ни положат, все съешь. А кормят нас за общей трапезой с послушниками. Послушники подают свои тарелки и смеются: накладывай побольше, как пустыннику.
Феопемпт слушает этот рассказ, задержавшись в дверях, и говорит, усмехаясь:
— Пустынники, одно слово, любят покушать!
Но нам с о. Иваном так хочется пить, что уж и не до еды.
Начинаем наливать по очереди стакан за стаканом. Обжигаемся, вздыхаем и пьем молча, сосредоточенно… Наконец, пьем так много, что самим делается смешно. А Феопемпт то и дело заглядывает в дверь; он ждет самовар, у него кто-то еще остановился в кухне.
— Нет еще! — говорю я ему на его вопросительные взгляды.
Снова пьем стакан за стаканом, чувствуя, что такую жажду все равно утолить нельзя, и что пить, кажется, бесполезно…
— А ваших экскурсантов, должно быть, дождь задержал? — говорю я Феопемпту, когда он, наконец, убирает от нас почти пустой самовар.
— Должно быть так! О. Ивану свободно, пусть располагается!..
— Экскурсантов нет, так и пустыннику рад, — смеется о. Иван.
Рис. Пустынник о. Иван
Но «располагаться» ему пришлось не скоро: мы заговорились и просидели до глубокой ночи.
— Мы монастырь не осуждаем, — говорил мне о. Иван — без монастыря, без послушания нельзя. С этого всякий пустынник начинать должен. Но у иных душа лежит к безмолвию, тем и надлежит уходить в пустынь. Особенно горы на душу хорошо действуют — возвышающе. Усматриваешь в них некое таинство… Мы на пустынь не так смотрим, что это выше монастыря, а так, что каждому свой путь: иному монастырь, иному мир, иному пустынножительство…
