Об этом предмете я уже давно заботился, много рассуждая с самим собою и внимательно рассматривая последствия дел. Тех, которые ревнуют о благе и много лет страдали, я хвалю и одобряю, но отнюдь не упускаю из вида, как сейчас объясню, и того, чтобы они были единомысленны; и можно ли думать иначе о тех, которые оказались столь мужественными в благочестии? Впрочем, на основании истины, по мере возможности и пристойным образом [дам ответ]. Итак, здесь скажу следующее.
Что было причиной нашего разногласия с Тарасием? [Col. 1104] Вера ли? Но, сколько известно, он был православный, следовал святым Соборам, по образу мыслей был согласен с прочими патриархами и прежде весьма много подвизался за веру. Принятие ли возвращавшихся из ереси? Но это не его нововведение, ибо они принимались святыми отцами трояким образом: или через перекрещивание, как пепузиане, или через миропомазание, как ариане, или через проклятие собственного учения, как несториане. Рукоположение ли за деньги, которое необходимо наказывается низложением? Да, это совершенно справедливо: тогда пастыри оказались свирепыми волками, разрушались жертвенники, подвергались бесчестию божественные мощи, сожигались священные книги. Что еще? Самая икона Христова вместе с другими священнейшими была оскорблена и попрана. И кто может кратко исчислить то, что требует продолжительного повествования? А не от того ли, что тогдашний предстоятель, вдруг возведенный из мирского состояния[419] в епископское достоинство, был не в состоянии достаточно бороться за дух? Отсюда соблазны, отсюда получили начало и нынешние смятения.
Вы знаете, как вам относиться к нему. А мы, услышав, в частности, о рукоположенных за деньги, (157) что они не принимаются им в общение, хотя о нем думали не так, почли полезным для блага мира сохранять согласие с ним; ибо [Григорий] Богослов говорит, что, пока возможно, надобно склоняться к миру, и где прискорбное только подозревается, то снисхождение лучше надменности[420]. Впрочем, ни мы не принуждаем вашей совести, ни вы не требуйте от нас решения относительно того, что неясно для нас; ибо и личное свидание, и время, и опыт изменяют тех, которые неодинаково относились к одному и тому же.
А для чего обращение назад к божественному Герману и требование рукоположения непременно оттуда? Ибо что значат и три еретика[421], бывшие в промежутке? Разве нет никого, кто был бы не рукоположен ими или рукоположенными от них, тогда как рукоположение преемственно передавалось до Тарасия? Сколь многие от востока и запада, от севера и моря (Пс. 106:3) приходили в этом промежутке и вступали в общение с нашей церковью в священном звании? И сколь многие тогда были рукополагаемы и рукополагали без денег, хотя и были еретиками? Всё это можно знать одному только Богу, человеку же невозможно утверждать и по этой причине считать всех низложенными. Мы – люди, и потому, как люди, будем смотреть на дела, увещеваю вас, ибо человек зрит на лице, Бог же зрит на сердце (1 Цар. 16:7); и надобно требовать только исповедания устами, когда оно не произносится явно ложно, по которому и Тарасий принял рукоположение, относительно которого и тогдашние ревнители и строгие исполнители согласились с Тарасием и были единомысленными с ним, а вскоре после Собора стали разногласить, по их словам, по поводу принятия [Col. 1105] рукоположения за деньги и по некоторым другим вопросам. Если это и вам кажется делом справедливым, то мы перейдем к последующему; скажем и о том, что было со времен Тарасия доселе. Какое же следует отсюда заключение? То, что со всяким священником неосужденным, согласно с Богословом и Златоустом, надобно иметь общение. Ибо первый говорит: «Считай каждого способным к (158) очищению, только бы он был из числа избранных и не из явно осужденных и чуждых вере»[422]; а последний: «Исследуй, дознавай, ибо общение без исследования небезопасно, и опасность касается великих предметов»[423].
Итак, будем исследовать и дознавать о том, с кем мы должны вступить в общение, исповедует ли он правую веру, не рукоположен ли он за деньги и не справедливо ли что-нибудь другое опасное, подозреваемое в его жизни или передаваемое молвою. Если же справедливо то, что он получил рукоположение от такого-то еретика или рукоположенного за деньги, но сам не еретик и по неведению рукоположен рукоположенным за деньги, то есть симонианином, исповедует всю истину, соблюдает веру и правила неизменными и уклонившихся от того и другого отвергает, то нам нет никакого основания удаляться от него. Ибо такой не подлежит осуждению, по мнению вышеупомянутых святых, а через них и по мнению всех.
В таком случае и мы имеем общение, и вам советуем делать то же. Ибо если исследование простирается далее, то отвергаются увещания святых, как сказано, и становится тщетным столь великий дар священства, с помощью которого мы получаем имя христиан, так что мы можем впасть в язычество, что было бы безрассудно. Притом делающие такое исследование, путешествуя по Западу и Востоку, не нашли бы искомого, так как все один от другого сделались бы подлежащими низложению по причине взаимного служения вместе; ибо известно, что при Тарасии посланные отсюда апокрисиарии служили вместе с предстоятелем Римским, а от него посланные, может быть, [служили] вместе с восточными; и таким образом священство уничтожилось бы, что совершенно отвергая, мы, согласно со святыми, станем соблюдать вышеупомянутую меру [икономии]. (159) В Церкви случалось и случается много подобных проступков, которых никто из святых, сколько известно, не исследовал таким образом, потому что это невозможно, и не предал нам соблюдать то же.
Это так. О том же, будто наша настойчивость для нас не полезнее собора, утвердившего прелюбодеяние, услышав, я удивился, ибо она столько достопочтеннее, сколько голос Господень – апостольского. Я не говорю, будто Тарасий не высказывал, что было рукоположение за деньги; но он, как известно, объявил, что он не принимает таких[424]. А ныне через принятие сочетавшего прелюбодеев соборно, вопреки Евангелию, Предтече и [Col. 1108] правилам произнесено учение, которым признается беззаконие икономией, и будто епископы и священники могут господствовать над правилами, когда захотят, а те, которые не согласны с этим, проклинаются и преследуются, как вы знаете. Это хотя оказалось после иконоборческой ереси, но не меньше ее для рассуждающих благочестиво. Их молитвами Господь да истребит зло и дарует прежний мир своей Церкви! Впрочем, как ты писал, одно опровергается другим, и признание и отвержение беззаконного действия сменяются взаимно.
Господь да сохранит тебя со всем домом твоим здравым и молящимся о нашем смирении, первейший из друзей и лучший из ревнителей!
54. К игумении Анне (I, 54)[425]
Почему ты перестала писать и извещать нас о делах твоего преподобия? Но мы, несмотря на то, не перестанем [писать к тебе] как потому, (160) что уже однажды мы отверзали смиренные уста свои, так и по причине твоей ревности о Боге и пламенного благочестия. Ибо я слышу, что ты непрестанно благодетельствуешь братиям нашим, путешествуя туда и сюда и каждого приходящего принимая человеколюбиво и провожая с благожеланиями, как служителя Христова.
О, прекрасное твое такое занятие! О, священная душа твоя, бодрствующая в делах божественных! Эти действия не одиноки, но они – отрасли других добродетелей и произведения твоего духовного плодородия, ибо невозможно не благоухать носящему ароматы и не светить – несущему свет. Поэтому везде и всегда, особенно же во время гонений за Христа, одни обнаруживают себя любителями святости и богоблаженными, а другие – преданными порокам и недобрыми, хотя с внешней стороны и делают вид, что имеют внутри добро[426]…
55. К патриции Ирине (I, 55)[427]
Письменное собеседование есть некоторое средство к оживлению любви, производящее привязанность в душах любящих и тем более, чем чаще бывает это собеседование, как бы возбуждая скрытые искры любви и воспламеняя сильную взаимную расположенность. Нечто подобное произвело и в нас, смиренных, письмо твоей милости, исполненное духовной дружбы твоей и содержащее в себе живейшие искры воспоминания. Пользуйся же, благочестивейшая госпожа, этим средством любви и извещай нас о твоем здоровье и благополучии, ибо мы знаем о твоей всегда цветущей добродетели и великом благочестии из того, что слышали и еще слышим, и из того, что сами испытали и испытываем, [Col. 1109] или пользуясь голосом других, или беседуя собственным языком. Мы слушали бы его с большим удовольствием, внимая не одному простому звуку, но вместе разумея и то, что (161) ничто так не выражает души, как выходящее из нее слово, каково бы оно ни было.
Узнав о госпоже дочери твоей, что с нею случилось такое, мы опечалились; но какую молитву или какое облегчение доставим мы, грешные? Впрочем, будь уверена в том, что такие скорби ничего не могут сделать, если мы сами не дадим им места какой-нибудь невнимательностью. Ибо как невозможно какому-либо месту, освещенному солнцем, заключать в себе противоположный мрак, так [невозможно] и человеку, руководящемуся Божественным светом, то есть мудростью и добродетелью, потерпеть что-нибудь от враждебных и бесовских наваждений. Да исцелится же дочь твоя во имя Господа, исцеляющего всякую болезнь и всякий недуг, и да будет рука Божия распростерта над нею, осеняя голову ее и отгоняя всякое вредное влияние, чтобы она в здравии могла вместе с богобоязненною матерью воссылать свои молитвы с благодарением Господу!
