То же нужно сказать и о посредниках сверхъестественных откровений. Даже еще больше. Их нравственные достоинства были настолько высоки и бесспорны, что им невозможно не веровать: пророки, апостолы, мученики, пустынники были столь святы, что их совершенно невозможно заподозрить в фальши. Тем более, что они свои слова подтвердили потом и подвигами жизни, а многие — и мученическою смертью. И если мы верим Колумбам, то тем паче обязаны верить Павлу, Петру, Иоанну, сонмам мучеников, подвижникам. Подобным образом можно сказать и об опытной проверке. Она бывает двояка: или каждый может убедиться через повторное исследование открытия, или через восприятие действий открытого предмета. Лишь отдельные единицы идут первым путем, большинство же из нас познает через действия. Например, почти никто из нас сам не видел радиоволн, а действие их все знаем: слышим пение, говорим за десять тысяч верст, видим картины того, что происходит в другом полушарии.
Подобно этому — и в вере: мы не видим Бога явно: но действия Его каждый может испытать и на себе еще в этой жизни. Об этом мы будем особо говорить в следующей главе, потому здесь лишь упоминаем кратко. Я, например, совершенно удовлетворяюсь откровением, полученным другими достоверными свидетелями. И больше всех верою доверился Иисусу Христу, в мир пришедшему. Его истинность засвидетельствована не только Им Самим ("Я есмь истина") и не только его святостью и чудесами, но и самими врагами. Он Сам дерзновенно задал им вопрос: "Кто из вас обличит Меня в неправде? Если же Я говорю истину, почему вы не верите Мне?" (Ин. 8, 46). Никто из людей не мог бы так сказать о Себе. И следовательно, Христу невозможно не верить. Говорит ли Он о Себе, что Он — Сын Божий: верю Ему. Открывает ли Он, что у Него есть Единственный Отец — приемлю. Свидетельствует ли Он о Святом Духе, от Отца исходящем — это для меня несомненно. Уверяет ли Он, что "у Отца" Его на небе "обители многи суть" — истинно. Заявляет ли Он на кресте сораспятому разбойнику: "днесь со мною будешь в раю" — радуюсь. Свидетель — выше всяких сомнений!
Помню одно переживание и о святых людях. Под праздник Троицы, стоя на клиросе, я пел стихиры о Ней. Непостижимая истина эта. Но вдруг читаю и пою:
— Тако пророцы и апостолы с мучениками проповедаша!
И блеснула ярко мысль: какие свидетели у нас о Троице! Великаны, гиганты духа! Кровью своей запечатлевшие проповедь свою! Им не только можно верить; им нельзя не верить! И твердо, и радостно стало на душе моей.
Вот таким образом постепенно "оправдалась" моя вера уже не на почве детской доверчивости и внутреннего влечения к ней от младенчества до академических занятий, а — и "от разум". Но как видели мы, ум мой не объяснил мне веры, не дал познать сущность догматов; они остались непостижимыми; а только устранил с пути к вере препятствия, ложно приписываемые ему самому. И лишь с этой точки зрения можно говорить о "разумной вере", как озаглавлена эта часть моих записок. А по существу все предметы веры остались вне и выше разума, но и это показал мне тот же самый ум и опыт.
Е) Прагматизм веры: целесообразность ее
Вскрытые выше разумные достижения мои росли постепенно; но суть их была узрена мною в первые два года академии. А еще раньше, в семинарии, мне представляется весьма убедительным, даже будто неотразимым довод о пользе от веры. Я разумел, главным образом, тот смысл жизни, который дается верою. Это рассуждение всякому интеллигентному человеку давно известно. Именно.
Если признавать лишь один этот естественный мир, то смысл жизни почти гибнет: стоит ли жить, если все кончается с могилой? Жизнь оказывается пустой, как ни заполняй ее делами и удовольствиями. А сколько при этом еще скорбей, забот, болезней, мук, недоумений, страстей! Зачем, для чего все это терпеть? Не лучше ли все сразу оборвать самоубийством?! Одно мгновение — и нет "ничего"!
Совсем иное мировоззрение и ощущение бывает у верующего человека: есть еще другая жизнь, загробная, бесконечная и — для удостоившихся — блаженная, прекрасная. Есть Бог, Которым и для которого можно и должно жить. Тогда и эта кратковременная жизнь получает полновесный смысл. Такие рассуждения, лучше сказать, — живые чувства — переживались и мною лично. Мне совершенно ощутительным, осязаемым казалось переживание бессмыслицы жизни, если все кончается "здесь". Помню, еще одного товарища по семинарии, С. Щ-ва, я спрашивал:
— Ну что же будет, если не признавать Бога и загробной жизни?
Он с хладнокровной усмешкой ответил:
— Закопают в землю. Лопух вырастет. Корова его слопает. Вот и все.
Ему это казалось хоть и не очень утешительным и приятным, но и не очень мучило — быть лопухом для коровы (правду сказать: лопухи-то у нас в России даже и коровы не "лопали" почему-то).
Но мне мучительно было даже допустить такой бессмысленный конец… И жуткий холод овладевал мною при одной мысли об этом! И тогда я почувствовал: почему люди кончают самоубийством от неверия! "Нечем жить", — писали иногда самоубийцы перед смертью.
И жизнь показывает, что многие самоубийцы кончали расчеты с жизнью именно от неверия и бессмыслицы жизни. И это делали не только мальчики и девочки в 15–20 лет, но сознавали и большие ученые. В России была переведена и издана в сокращении "Исповедь безбожника", члена французской "Академии бессмертных" (какая ирония!), Ле-Дантека. Там он с большой логичностью и откровенностью вскрывает эту бессмыслицу жизни неверующих. И утверждает, — ясно, это было и по уму, и по собственному опыту, — что самым умным для них было бы именно самоубийство. Если же, пишет он, мы не делаем этого, то вопреки всякому здравому смыслу, по тупому инстинкту и по трусости своей.
После в Париже мне пришлось слышать от одного профессора, будто бы тот закончил свою жизнь верой… Не знаю, насколько это верно; но при его воззрении — правдоподобно.
В русской жизни и литературе такой конец безбожия, как самоубийство, известен довольно широко.
В Дневнике своем Достоевский приводит несколько случаев самоубийства, по разным мотивам. Но никто из покончивших с собой не был верующим. Есть дневник Дьяконовой, где она подробно описывает свою жизнь, как она дошла до самоубийства.
И наоборот, вера спасает от самоубийства. Расскажу два случая из моего опыта.
Один бывший богатый человек, приехавший эмигрантом в Америку, рассказывал мне про себя следующее. Тяжелая жизнь в бедности, лишение богатства часто приводили его к мысли о смерти. Однажды вечером он направился к реке, чтобы потонуть. И вдруг он видит во тьме светящееся приглашение такого рода:
— Прежде самоубийства зайдите сюда!
Он зашел… Пастор стал беседовать с ним. И в результате — он остался жив и нашел себе место.
А вот другой случай.
За границей я был законоучителем и духовником в Донском кадетском корпусе. Пришел годичный срок смерти б. атамана К., застрелившего себя из револьвера. Назначена была всенощная, а завтра — литургия и военный парад. Да и самый корпус был назначен во имя самоубийцы атамана.
Я решительно отказался молиться церковно за него и служить службы. Директор обещался жаловаться на меня высшему духовному начальству моему. Я не возражал. Так служб и не было. Парад провели.
После обеда приходит ко мне высокого роста офицер (кажется, подполковник), в шинели нараспашку, и задает вопрос:
— Почему вы не служили ни вчера, ни ныне по нашем атамане?
Я объясняю ему, что так учит наша Церковь — за самоубийц нельзя молиться — если только они не покончили с собой в ненормальном состоянии. И сослался ему на каноническое правило св. Тимофея, патриарха Александрийского. Он выслушал меня внимательно и говорит:
— Ну, благодарю вас!
— За что? — спрашиваю я его удивленно.
— Значит, Церковь строго смотрит на это?
— Как видите!
— А я ныне хотел застрелиться. Но ваше (мое) поведение остановило меня.
И он остался жив, — слава Богу.
Почему это так — понятно. Если человек знает, что есть другая жизнь, и если за наше поведение придется еще и давать ответ пред Господом, то невольно задумаешься пред таким решением.
А еще более важно, что тогда жизнь — даже со всеми ее скорбями и неудачами — получает смысл: над нами есть Промысел Отца нашего небесного. Это всякий из нас знает.
А если Бога нет для нас, нет и смысла жизни! — Но если бы кто-нибудь счел переживания Кириллова и других людей лишь литературным вымыслом Достоевского или недоумием самоубийц, то вот нам открытое признание о себе самом другого писателя — Толстого. В своей "Исповеди" он рассказывает о своих мучительных переживаниях, когда он попадал в полосу неверия. Там он описывает свои шатания. Когда, пишет он про себя, была у него вера, он чувствовал себя спокойным, удовлетворенным. Но стоило ему лишиться ее, как его охватывала мысль о самоубийстве и он думал покончить с своей жизнью, "только не знал: пулей или петлей?" И он сам говорит, что некоторое время носил в кармане веревочку, чтобы повеситься. (См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона под словом: "Толстой".)
