Святые не могут получить его отдельно от всех прочих. Вот почему православные молятся и за святых, и вместе с ними.
В Новом Завете есть одно–единственное место, в котором можно увидеть подобные отличия: глава 3 Первого послания к Коринфянам. Здесь говорится о труде христиан, которые строят из золота, серебра и драгоценных камней, а также из дерева, сена и соломы. Но Павел не говорит, что первые пойдут на «небеса», а вторые — в чистилище. И те и другие будут спасены; их ждет одна и та же судьба, хотя первые войдут со славой, а вторые — подобно спасшимся от беды. Этот сурово звучащий отрывок должен быть очень серьезно воспринят христианскими деятелями и учителями, как это уже признает сам папа, отсюда не следует, что среди умерших христиан существует разница в их статусе, «небесной географии размещения» или развитии событий.
И фактически Новый Завет так часто говорит про первых, ставших последними, а последних, ставших первыми, что нас не должно удивлять такое различение христиан после их смерти. Я знаю, что многим трудно это принять, но в свете самих основ христианского благовестия, в свете того, чему учил и что совершил Иисус, и того, что проповедовал Павел и другие, у нас нет оснований говорить, скажем, что Петр или Павел, святой Айдан или святой Кутберт либо даже, осмелюсь произнести, сама мать Иисуса «продвинулись дальше», оказались ближе к Богу, достигли более полного духовного «роста», нежели христиане, которые стали мучениками в наши дни или даже спокойно отошли в мир иной в своей постели. Если мы хотим хранить верность нашим основам, мы должны сказать, что все христиане, живые или усопшие, должны называться «святыми» и что так же следует думать обо всех умерших христианах и относиться к ним соответствующим образом.
Из этого следует третий вывод: я не верю в чистилище как в некое место, или время, или состояние. В любом случае это западное нововведение, не основанное на Писании, теперь же, как мы видим, даже ведущие католические богословы ставят под вопрос его основы. Деятели Реформации утверждали, что разрушением грешного человека является сама смерть. Один человек сказал, что он видит в Боге волшебника, который чудесным образом превращает «еще грешника» в «уже не грешника». Но это неверно. Сама смерть позволяет избавиться от остатков греха; это не вера в волшебство, но здоровое богословие. И тогда уже нечего подвергать очищению. В старые времена говорили, что и в этом случае чистилище необходимо, потому что человек все равно должен понести наказание за свои грехи, но подобные рассуждения покажутся вздором любому человеку, кто совсем немного знаком с посланиями Павла, где говорится: «Нет теперь никакого осуждения для тех, которые во Христе Иисусе».[196]
Великое завершение главы 8 Послания к Римлянам, которое так часто (и к месту) читают на погребении, позволяет начисто отвергнуть идею чистилища:
Кто станет обвинять избранных Божиих… кто осудит… кто нас отлучит от любви Христовой? Ни смерть, ни жизнь… ни какая другая тварь не сможет нас отлучить от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем.[197]
И если кто–то после этого все еще будет утверждать, что на самом деле Павел имел в виду «хотя, разумеется, иным из вас для этого придется сначала отправиться в чистилище», я думаю, при всем моем уважении, такому человеку нужен не богослов, а психотерапевт.
А на самом деле Павел довольно ясно говорит и здесь, и в других местах, что именно нынешняя жизнь выполняет для нас роль чистилища. Страдания в настоящее время, а не когда–либо после смерти есть долина скорби, через которую мы движемся к будущей славе. Кажется, я догадываюсь, почему чистилище столь популярно и почему второй том Данте вызывает больше всего откликов. Миф о чистилище есть аллегория, проекция из настоящего в будущее. Вот почему чистилище пленяет наше воображение. Это история о нас, о нашем месте и нашем времени. Если мы — христиане, если мы верим в Господа Иисуса воскресшего, если через крещение мы стали членами Его тела, значит, уже сейчас мы проходим через страдания, которые становятся дорогой к жизни. Разумеется, это означает, что для миллионов наших духовных предшественников и учителей прошлого смерть окажется приятным сюрпризом. Они так долго готовились к предстоящему великому испытанию, а там узнают, что уже через него прошли.
Таким образом, возрождение представлений о каком–то псевдо–чистилище в наши дни ничего не дает. Это более чем странное возвращение к мифологии в тот момент, когда нам стоило бы опереться на надежный фундамент. По иронии судьбы в некоторых кругах в этом видят доброжелательный шаг навстречу Риму в тот самый момент, когда два ведущих консервативных католических богослова, Карл Ранер и Иозеф Ратцингер, сделали из этой доктрины нечто совершенно иное. Теперь можно яснее мыслить и дышать глубже — или даже вздохнуть с облегчением.
Таким образом — и это будет четвертый пункт, — я склонен думать, что все усопшие христиане, по существу, находятся в одинаковом состоянии, и это состояние покоя и блаженства. Хотя иногда это состояние называют «сном», нам не следует думать, что это отключение сознания. Если бы Павел так думал, разве мог бы он сказать, что сразу после смерти он будет «со Христом, ибо это гораздо лучше»? Скорее, слово «сон» тут означает, что тело «спит», то есть мертво, а подлинная личность — или как мы это назовем — остается.
Это состояние, разумеется, не является конечным предназначением для умершего христианина, потому что его ожидает воскресение. Но усопшие в этом состоянии ощущают любовь Бога и присутствие Иисуса Христа, дожидаясь последнего дня. Ничто не мешает нам назвать это состояние «небесами», однако стоит обратить внимание на интересный факт: в Новом Завете оно так не называется, слово «небеса» используется в другом смысле.
Из этого следует один важный вывод. Если и умершие — святые, и мы сами пребываем во Христе, все мы вместе участвуем в «общении святых». Они остаются нашими братьями и сестрами во Христе. Когда мы совершаем евхаристию, они находятся с нами, вместе с ангелами и архангелами. Почему нам тогда не молиться за них и вместе с ними? Первые деятели Реформации и их последователи изо всех сил старались отказаться от «молитвы за умерших» именно потому, что это было тесно связано с представлениями о чистилище и о том, что усопшим надо как можно быстрее оттуда выбраться. Если отбросить идею чисгилища, на мой взгляд, нет никаких препятствий для молитвы за умерших и есть все основания — не для молитвы об избавлении от чистилища, но молитвы о том, чтобы умершие насладились покоем и наполнились Божьей радостью и миром. Любовь рождает молитву, мы продолжаем их любить, тогда что нам мешает держать их в этой любви перед Богом?
В то же время я не вижу ни в Новом Завете, ни у первых христианских отцов утверждения, что находящиеся ныне на «небесах» или (если вам так больше нравится) в «раю» активно молятся за нас, живущих. В равной мере я не нахожу где–либо оснований для мысли, что живущие должны молиться «святым», чтобы те ходатайствовали перед Отцом за них. Я понимаю, что касаюсь болезненной темы, потому что такова обычная практика многих христиан, но полагаю, что и такая точка зрения достойна, по меньшей мере, внимания. Если умершие христиане сохраняют сознание и если они находятся в более тесных отношениях «со Христом» (что предполагают слова Павла), нежели мы сейчас, есть все основания думать, что они, подобно душам под жертвенником в Откровении, по меньшей мере, умоляют Отца завершить дело справедливости и спасения в мире. А если так, нет никаких принципиальных оснований утверждать, что они не просят Отца также и о нас. Или можно взглянуть на это с другой точки зрения: если они «со Христом», а вознесшийся Христос правит миром по поручению Отца, можно предположить, что и святые как–то в этом участвуют, а не просто пассивно наблюдают за происходящим. Но здесь еще одно соображение, крайне важное для тех, кто, подобно мне, полагает, что наша вера непременно должна стоять на фундаменте Писания: я не нахожу у первых христиан никаких свидетельств о том, что, по их мнению, умершие действительно занимаются такой работой, — тем более о том, что ныне живущие христиане должны их к этому поощрять, обращаясь к святым с особыми молитвами.
В частности, нам следует с большим подозрением относиться к средневековой идее, что «святые» действуют подобно нашим покровителям при дворе, то есть что мы сами боимся лично обратиться к Царю, но зато знаем кого–то из «наших», с кем мы можем смелее говорить и кто способен замолвить за нас словечко. На мой взгляд, эта практика ставит под вопрос, если косвенно не отрицает, нашу свободу доступа к Богу через Иисуса Христа и Духа, о которой снова и снова говорится в Новом Завете. Там об этом сказано совершенно четко: благодаря Христу и Духу каждый христианин может в любой момент обратиться к Отцу лично. Если сам Царь готов принять тебя в тронном зале и выслушать все, что тебя беспокоит, будь то пустяк или серьезные обстоятельства, зачем стоять у ворот дворца и просить кого–то еще, каким бы тот ни был именитым, обратиться к Царю с твоей просьбой? Сомневаться в этом, хотя бы косвенно, означает ставить под вопрос важнейшее благословение и привилегию, возвещенную в Евангелии.
