Боже мой! Как же болит голова!
Я шёл, не зная куда, спотыкаясь о камни и расцарапывая руки и лицо об афонские тернии. Кровь из сочащейся раны тёплой струйкой стекала мне на лицо. Я шёл, непрестанно шепча Иисусову молитву, перемежая её восклицаниями: «Нил, куда же ты пропал! Куда же ты пропал, Нил!»
Так вот к чему может привести поиск экзотики на Святой горе! Как будто Афон – это какой-нибудь Тибет. Теперь мне стало казаться, что это грех – нельзя неподготовленному человеку вот так слоняться в поисках духовной экзотики. Впрочем, подготовленный, духовный человек и не станет заниматься подобными глупостями.
Но что же мне делать теперь, раз уж так вышло?
Я остановился. Чувство беспомощности было таким острым и так размягчило мою душу, что я встал на колени и зарыдал, как ребёнок.
Вдруг слева послышался шорох. Слёзы мгновенно высохли, я напрягся, готовый ко всему. «Скорее всего, – подумал я, – это кабан. А вдруг человек? Может быть, кто-то услышал меня и хочет помочь? Но тогда почему он молчит? Почему не идёт дальше?»
И тут совсем рядом приветливый голос тихо произнес по-русски: «Всё будет хорошо». Я вздрогнул – что-то коснулось моего лица, и я почувствовал, как чья-то заботливая рука вытирает тканью кровь с моего лба. Я закрыл глаза: на мою душу снизошёл покой…
Когда я пришёл в себя, незнакомца уже не было, но зато где-то невдалеке слышались голоса, зовущие меня по имени, среди которых я различил и голос моего проводника. Я закричал в ответ, и через пару минут три человека во главе с отцом Нилом уже спускались ко мне, в лесной овраг. Выбираясь с помощью моих спасителей на тропу, в свете их фонариков я вдруг увидел лежащую на земле тетрадь. Я попросил Нила поднять её, и тот, подумав, видимо, что это я обронил нечто вроде путевого дневника, сунул тетрадь мне в карман. Я же почему-то не сомневался в том, что её потерял тот таинственный монах.
Меня отвезли в греческую зилотскую келью, где рану осмотрел врач, определивший, что у меня сотрясение мозга, правда, не слишком тяжёлое. После того как мне сделали перевязку, благодаря усталости и волнениям этого дня я мгновенно уснул и только утром узнал, что же всё-таки произошло.
– Ты долго, – рассказывал отец Нил, – смотрел на наскальный рисунок отца Неофита, а потом, усмехнувшись, сказал, мол, какой же это образ Матери Божьей, да это же просто какая-то каменная баба! И тут ты поскользнулся на ровном месте и упал в овраг. Я – бегом к тебе, а ты без сознания, головой о валун ударился. Ну, я потряс тебя немного – ты не реагируешь. А как тебя вытаскивать – один-то я не справлюсь, вот и побежал за подмогой. Засветло не успели, да и искать тебя долго пришлось, ведь ты удрать от нас куда-то решил. – Отец Нил рассмеялся.
Весь следующий день я пользовался радушием своих хозяев, которые показали истинное эллинское гостеприимство. Вечером ко мне пришел отец Нил, немного поболтал со мной, а уходя, грозно предупредил:
– Больше на Афоне, да и где бы то ни было, не говори ничего подобного! – Отец Нил погрозил мне пальцем и вышел из кельи.
О таинственном монахе я ничего рассказывать не стал. Может быть, он оставил обитель ради безмолвия. И если незнакомец захотел оставить себя в тайне, пусть так и будет.
Оставшись наедине с самим собой, я вдруг вспомнил о тетради. Я зажег свечу и, порывшись в рюкзаке, нашел ее. Врач запретил мне читать хотя бы первые несколько дней, но любопытство всё-таки взяло верх над заботой о собственном здоровье.
Интересно, какие же откровения оставил мне неизвестный пустынник? А вдруг у меня особая миссия – донести новое откровение миру! Предвкушая духовный восторг, я взглянул на первую страницу. И что же? В первой же строке, несколько раз подчёркнутой, я с замиранием сердца прочёл:
«Ищи Бога везде».
Эти простые слова дневника неизвестного исихаста вмиг обличили моё желание найти на Святой горе какую-то особенную святость, стать причастником какой-то особенной благодати.
Я снова приник к пожелтевшим листам старой тетради. Лишь несколько первых абзацев с описаниями откровений, которых удостаивался неизвестный подвижник, успел я прочесть – буквально через минуту голова моя закружилась, строки стали расплываться перед глазами, я отложил тетрадь в сторону и через минуту уже крепко спал…
А наутро мне больше не хотелось ни экзотики, ни откровений. Я понял, что нет у меня никакой миссии, и то, что я обрёл этот дневник, означает одно: таким образом Господь дал мне понять, что не нужно искать Бога в святых местах; что Господь прежде всего проявляется в святых делах и святых поступках…
Пусть старец, написавший тетрадь, останется в безвестности. Пусть минует его мирской успех, но сопутствует благодать Божья.
…Я долго колебался – уж очень не хотелось мне расставаться с тетрадью, которая, как мне сперва подумалось, была подарком неизвестного исихаста. Но всё же, покинув дружелюбную зилотскую келью на Василия Великого, где меня ежедневно навещал добрый отец Нил, я, предварительно завернув тетрадь в прозрачный целлофановый пакет, отнёс её в тот самый овраг. Мир тебе, неизвестный исихаст.
На следующий день я уезжал с острова. Отец Нил проводил меня до пристани, и, расставаясь с моим проводником и спасителем, я пообещал вернуться на следующий год и помочь ему всё-таки с дровами. Стоя у борта удаляющегося от берега парома, я смотрел на Святую гору, прощаясь с ней. И вдруг, повинуясь внезапному порыву души, я помахал рукой неизвестному исихасту, автору сокровенных строк, которых мир никогда не увидит, – мне очень хотелось, чтобы он почувствовал мою благодарность и моё прощание.
Я уплывал, так и не познав Афон. Тем, кто хочет откровений, недоступны пониманию молитвенные и постнические труды сотен монахов, свирепые искушения и непрестанно проливаемые ими слезы. А тот, кто хочет познать Афон, должен познать именно это…
А экзотику кто хочет – пусть ищет в африканских сафари и латиноамериканских джунглях. Это я вам точно говорю.
Когда меня спрашивают, почему я решил податься к русскому старцу Вениамину, я отвечаю, что мне просто надоело слоняться по Святой горе в качестве сиромахи. Кто бродил по Афону в течение хотя бы года, поймёт, о чём я говорю.
Возможно, как этап в духовном становлении сиромашество и здорово, но, как я убедился на собственном опыте, годами бродить по Афону – не душеполезно. Хотя сиромахи склонны считать себя подвижниками, на самом деле они обыкновенные бродяги. Какое уж тут подвижничество, когда молишься как попало, ешь что попало и спишь где попало – душа лишь загрязняется всякой чепухой.
В общем, осознав губительность «духовного бродяжничества», я подался к отцу Вениамину. Продержаться у него хотя бы месяц было бы почётно для любого сиромахи, но я прожил с ним уже целый год! А всё дело в том, что отец Вениамин чрезвычайно несдержанный человек: оскорбить кого-нибудь – для него проще пареной репы.
Поэтому-то меня постоянно и спрашивают – как это мне удаётся так долго терпеть его выходки. Я же отвечаю, что не оставляю его, потому что мой старец – святой жизни монах. И хотя обычно мой ответ, кроме смеха, ничего не вызывает, я и правда так думаю. Осознание этого пришло ко мне после одного случая, о котором я и хочу рассказать.
В тот знаменательный день, а точнее, тёплую майскую ночь, отец Вениамин неожиданно поднял меня на молитву:
– Просыпайся, бездельник! Дармоед ты этакий, лоботряс, олух Царя Небесного! Ты что, не знаешь, что мы, монашествующие, должны молиться Богу больше ночью, чем днём? А днём работать, а не лениться. Работать, понимаешь?!
– Иду! Иду! – ответил я, стараясь скрыть нарастающее раздражение.
Поднявшись с кровати и расчесав спутавшиеся волосы, я, понукаемый отцом Вениамином, побрёл в храм.
У старца и раньше бывали подобные «приступы» подвижничества, когда им овладевало желание уподобиться Иосифу Исихасту. Тогда отец Вениамин вводил в келье устав этого подвижника, беспрекословно следуя всем его пунктам, кроме безмолвия, которое заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, называвшей её «уроками смирения». Суть «техники» заключалась в резком увеличении числа оскорблений, наносимых послушнику, что, учитывая недосыпание и строгий пост без масла, переносить было крайне тяжело.
Утешением в эти скорбные дни было знание того, что подобные благочестивые устремления проходят у отца Вениамина обычно через неделю, а то и раньше…
В ту ночь я только начал было читать охрипшим спросонья голосом кафизму: «Блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господни…», как вдруг старец вышел из алтаря:
– Тихо! Коля, тихо!
Глаза его горели, он был так возбуждён, что у меня, признаюсь, возникли сомнения в психическом здоровье моего старца.
– Прислушайся, Коля! Тсс! – Он поднес указательный палец к губам. – А? Каково тебе это?! Слышишь?
Я прислушался – лишь ветер и кваканье одинокой лягушки. Покачав головой, я осторожно заметил:
