Через минуту, придя в себя, ошеломленный старец скорбно посмотрел на меня.
– Какой безумный, оказывается, я старик, Коля! Ведь написано же в Писании: всякое дыхание да хвалит Господа. Оно ведь прославляло своего Создателя, а я злобствовал на неё. Оно… она безгрешная тварь Божья, а дьявол столько лет учил меня ненавидеть её. Пятнадцать лет я думал, что служу и молюсь Богу, а это она молилась… лягушка. – Отец Вениамин схватился руками за голову и медленно осел на тот самый валун, что едва не стал лягушачьей плахой. Я впервые видел его таким – казалось, он сейчас заплачет от переполнившей его сердце скорби. Он долго бы так сидел, если бы я не взял его под руки и не отвел в келью.
После этого случая старец смирился. Конечно, мне регулярно доставалось от него, но оскорблений стало гораздо меньше, а за наиболее резкие слова отец Вениамин, когда гнев его стихал, даже просил у меня прощения. С той поры старец взял привычку читать себе под нос вместо Иисусовой молитвы стих псалмопевца, что запал ему в душу: «Всякое дыхание да хвалит Господа». Правда, в отношении к лягушке у него появилась другая крайность, которая, конечно, не была столь опасна, как первая, но жизнь мою слаще не делала. Теперь отец Вениамин начал сверять с её кваканьем время нашей молитвы.
Если в старые добрые времена большинство обителей и келий Святой горы жило по византийскому времени и монахи начинали повечерье с заходом солнца, то мы сверяли своё время с кваканьем лягушки. Единственное отличие было в том, что будила она нас на полунощницу, а не на повечерие. Если в какой-нибудь день земноводное почему-то молчало, мы начинали полунощницу с рассветом.
Старец таким образом словно просил у лягушки прощения за свою многолетнюю злобу и отсекал перед ней, как перед старцем, волю, не боясь прослыть безумцем. Я же не только благодарил Бога за подобное вразумление, но с того дня стал внимательно смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на какую-нибудь тварь Божью.
В душе я, конечно, посмеивался над чудачествами отца Вениамина, но, честно говоря, его искренность как в ненависти, так и в покаянии, вызывала у меня уважение. За одно это я возлюбил своего старца.
Отец Вениамин благословил до времени никому не говорить об этом случае, и я молчал до сих пор.
Агасфер (вечный жид) – еврей, который, Божьим проклятьем, не может умереть. Другие имена Агасфера – Эспера-Диос (надеющийся на Бога), Бутадеус (ударивший Бога), Картафил (сторож претория). Во время страдальческого пути Господа нашего Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в кратком отдыхе и велел идти дальше. За это ему самому отказано в покое могилы, до Второго пришествия Христова он обречен из века в век безостановочно скитаться, подобно Каину, которого Бог также обрек на проклятье, запретив лишать его жизни. (Из одного древнего библейского словаря.)
Апокриф об Агасфере распространен главным образом на Западе и в Армении и мало что дал православному сознанию. Но этот рассказ основан на воспоминаниях одного достойного уважения старца, который утверждал, что лично беседовал с Агасфером, поэтому я и решил включить этот рассказ в сборник. Не берусь судить о данной версии апокрифа с точки зрения православия и прошу отнестись к моему рассказу со снисхождением.
Автор.
С профессором истории и социологии Афинского университета я был знаком уже два дня – ровно столько, сколько он пробыл у нас в монастыре. Профессор был чудаком, как и многие учёные, но это не мешало нам подолгу беседовать, благо я знаю английский язык.
У нас в обители есть правило: послушник должен хранить молчание и уж тем более не вступать в разговоры с паломниками. Поэтому, конечно, было справедливым, что благочинный монастыря пожаловался на меня старцам, и я получил выговор. Но за то время, что в нарушение монастырского правила я беседовал с паломником, профессор успел поведать мне об одном разговоре, состоявшемся здесь, на Афоне.
Не думайте, уважаемые читатели, что я наивный человек: в жизни я повидал достаточно, но история, рассказанная моим новым знакомым, поразила меня. Честно говоря, эту легенду я слышал и прежде, но всегда считал её апокрифом. И, хотя теперь я также не стал бы утверждать обратного, но… кто знает правду? Только Сам Бог. Поэтому, если рассказанное профессором – ложь, оставим это на его совести. В конце концов, лгал он или нет – мы узнаем на Страшном Суде.
Итак, вот его рассказ.
…Профессор и Бутадеус ужинали на площадке перед храмом Преображения Господня, в котором пару дней назад праздновалось Преображение. Они разожгли небольшой костёр и некоторое время молча любовались тем ночным великолепием, что обычно открывается взгляду паломника на афонской вершине в хорошую погоду. Огромная луна, алмазные копи звёзд и млечный путь, словно вселенская пуповина питающий Землю, которую так давно вынашивает Вечность.
Наконец, Бутадеус отломил кусочек сыра и спросил профессора:
– Вам известно, почему я назначил вам встречу именно здесь, на вершине Святой горы? Мне кажется, вы всё ещё сомневаетесь в том, что я на самом деле тот, за кого себя выдаю. Уверяю, ваши сомнения скоро развеются.
Профессор улыбнулся. Сидящий перед ним человек позвонил ему неделей раньше, представился Агасфером и предложил встретиться именно в этот день и час на самой вершине Афона. Другой бы просто посоветовал «Агасферу» обратиться к психиатру, но профессор этого не сделал – он обожал древние легенды. Для удовлетворения своей страсти исследования тайн истории он вступал в масонские ложи различных обрядов, становился рыцарем Мальтийского ордена, пытался воссоздать секту франкистов в Салониках. Он верил в существование Агасфера, как дети верят в Санта-Клауса – наивно и безоговорочно. Видимо, поэтому Агасфер и выбрал его.
Бутадеус продолжал:
– Я, профессор, живу здесь, в этих скалах, уже около года, но завтра отправляюсь в Иерусалим и, возможно, останусь там до конца своих дней.
– Значит вы и есть тот самый проклятый Богом несчастный человек, что обречён скитаться по Земле до Второго пришествия Господня? – Профессор ощущал сострадание к незнакомцу.
Бутадеус посмотрел в глаза профессору, и тот различил в свете костра, что правый глаз собеседника – синий, а левый – зелёный.
– Всё гораздо хуже, мой ученый друг. Мне не суждено постичь, по крайней мере в этом веке, любовь Божью и уж тем более человеческую. Лишь любовь Божьей Матери я ощутил за последние два тысячелетия. Поэтому мы и здесь, в Её священном уделе. Я люблю это место, где монахи, каясь, получают прощение от Господа. Иногда я думаю, не является ли моя неестественно долгая и мучительная жизнь таким же покаянным упражнением? Но, думая так, не уподобляю ли я себя святым? Ведь какой я святой, если на мне проклятье!
Профессор недоумённо посмотрел на собеседника.
– Но как же так, ведь Бог милостив к кающимся грешникам!
– Не нам судить поступки Создателя. – Агасфер потупил взгляд. – Я ударил Бога, ударил своего Царя. Два десятка веков прошли с тех пор, но я помню Его измученное лицо, словно это было минуту назад, и это воспоминание сжигает моё сердце! – Агасфер закрыл лицо руками.
Профессор откашлялся и после непродолжительной внутренней борьбы решился спросить:
– Вы расскажете, как это произошло?
Агасфер сделал рукой неопределённый жест, словно отмахиваясь от чего-то невидимого.
– Как это произошло? – переспросил он и покачал головой. – Я хотел бы не вспоминать, но я вспоминаю об этом всё время, и наяву, и во сне… как я преграждаю Царю путь и бью Его, измученного пытками и несением креста. Как Он просит меня, словно я Его господин, о минутной передышке, и я отказываю Ему. Я вспоминаю тот ужасный день, когда Царь, по Своём воскресении, проклял меня, как второго Каина, и я стал изгоем…
– А как именно Он вас проклял? – не сдержавшись, перебил собеседника профессор.
Агасфер сверкнул разноцветными глазами.
– Это так важно?! – раздражённо спросил он. – Вы хотите знать способ проклятья?
Профессор смущённо развел руками.
– Нет-нет, как хотите!
– Я лишь через пятьсот лет понял, что со мной произошло.
– Что вы поняли? Что прокляты… навечно?
– Да… Но у меня осталась надежда. Её мне дала Божья Матерь.
– Ну… тогда…
– Слушайте, профессор, слушайте, что я вам рассказываю, у нас мало времени. – Агасфер налил себе ещё вина. – Я покаялся и попытался стать христианином, когда вселенская проповедь только начиналась. Но вы не представляете, с каким презрением Его учеников я столкнулся – они прогнали меня прочь, как пса. Проклятье не давало им не то что полюбить меня, но хотя бы по-человечески относиться ко мне. Какое-то время они даже считали, что я сам дьявол, который хочет, вступив в общину, изнутри разрушить её. Меня преследовала та же ненависть, с какой я ударил своего Царя. Мало того, меня возненавидел весь человеческий род, от добродетельнейших до самых мерзких его представителей. Тогда я возжелал смерти, избрав путь Иуды, но лишить себя жизни я не мог. К каким только ухищрениям я не прибегал! Я сжигал себя заживо, бедуины хоронили меня, усыпленного опиумом, я прыгал со скал Гиндукуша, по закону шариата мне отрезали конечности и голову… Но на следующий день я непременно оживал. Приходя в себя в каком-нибудь незнакомом месте, я понимал, что вновь жив и ненавидим всеми. После каждой попытки самоубийства пожар в сердце разгорался ещё сильней, и в конце концов я оставил эти жалкие попытки и… вот, живу… Просто за симпатию ко мне хотя бы одного человеческого существа я отдал бы всё, но люди по-прежнему ненавидят меня… Вы, кстати, тоже через некоторое время почувствуете ко мне отвращение. Таково уж проклятье. Говорят, Иуда мог покаяться, у него было на это два дня. Ну что эти два дня по сравнению с моими двумя тысячами! Вот древняя иудейская мудрость гласит, что у Бога тысяча лет как один день, а один день – как тысяча лет…
