Встревоженные приехали мы домой, однако нашли в русской колонии мирное настроение и сами тоже успокоились. 28 июля (в день св. Владимира 15 июля старого стиля) вся русская колония собралась у нас праздновать именины Владимира Александровича Герда и нашего Володи. Чрезвычайной близости катастрофы никто не предвидел. Однако на следующее утро к нам пришла Нина Александровна Струве и сообщила, что получила ночью из Петербурга телеграмму от мужа, требующего немедленного возвращения домой. Мы решили, что всем необходимо собираться к отъезду, однако Нина Александровна, которую наши рассказы о поездке по Норвегии увлекли мыслью совершить прогулку с сыновьями по этой чудной стране, заявила, что и не подумает так торопиться уезжать. Дня через два однако она получила от мужа вторую телеграмму: „Sofortige Abreise dringend notwendig" (немедленный отъезд настоятельно необходим). Тут уже все стали торопливо укладываться.
Вечером 1 августа с нами заговорил о современном положении молодой швед инженер. Он утверждал, что война неминуема и всю вину возлагал на Россию. «Россия потерпит поражение и потеряет свои окраины — Финляндию, Польшу, Кавказ», говорил он, считая, что это будет справедливое наказание за неправильную политику, внешнюю и внутреннюю. Грустно было видеть такую безоговорочную убежденность в правоте Германии. Я энергично оспаривал своего собеседника. В этот самый час германский посланник Пурталес предъявлял ультиматум в Петербурге, и война была объявлена.
На следующий день утром, выглянув из окна, мы увидели, что на берегу залива шагают часовые, поставленные на стражу. В Швеции была объявлена мобилизация, и берега ее охранялись. Сочувствие шведов Германии было ясно видно во всем, однако все встречавшиеся нам шведы проявляли к нам рыцарски благородное отношение.
Все мы, русские, сели в поезд 2 августа вечером. Солнце закатывалось и все небо пылало от ярко–красной вечерней зари. Все обратили внимание на необыкновенный цвет ее и с тяжелыми предчувствиями пустились в дорогу. С тех пор и до настоящего дня, в течение двадцати четырех лет, мы, русские, не знаем, что такое нормальная жизнь. Пишу я эти строки 19 августа 1938 г. в Чехословакии вблизи городка Высокое Мыто (Vysok£ Myto), где семья наша проводит лето в прекрасной вилле, но душа наша неспокойна: в Германии происходят маневры, имеющие характер мобилизации, отношения между Германиею и Чехословакиею весьма напря- женны, не сегодня завтра может вспыхнуть война, которая опять станет мировою и, вероятно, повлечет за собою всеобщий коммунистический переворот.
Приехав в Стокгольм, мы на вокзале очутились в потоке русских, бежавших из Германии. Пароходы из Стокгольма в Финляндию и Петербург перестали ходить. Железная дорога, по которой, обогнув Ботнический залив, можно было безопасно вернуться в Россию, не могли перевезти сразу огромного количества внезапно нахлынувших пассажиров, так что приходилось дожидаться очереди. В гостиницах почти невозможно было найти свободную комнату. К тому же банки перестали менять русские бумажные деньги. Множество беженцев толпилось во всех вокзальных помещениях; дети, старики сидели на своих чемоданах и корзинах. Многие из них еще накануне терпели в Германии возмутительные оскорбления, некоторые были буквально оплеваны немецкою толпою. Были случаи душевных заболеваний. Шведские дамы со своими детьми обходили эти толпы растерянных людей, стараясь оказать посильную помощь и раздавая провизию. И к нам подошли, предлагая нам пищу, что глубоко потрясло Марию Николаевну.
Вскоре нам удалось найти два номера в гостинице. Мы купили билеты для поезда по железной дороге и ждали своей очереди. Дня через два к нам пришел Д. Д. Гарднер и сообщил, что ехать с детьми через Торнео не следует: на границе Финляндии и России, вследствие недостатка вагонов, занятых под мобилизацию, образовалась пробка; толпы людей ждут там очереди и живут чуть ли не под открытым небом. Он сказал, что барон Эммануил Нобель едет в Петербург, наймет пароход и даст возможность поехать с ним многим лицам. Действительно Нобель нанял пароход Gauthiod для переезда из Стокгольма в Раумо; на случай если пароход будет потоплен германскою миною, он дал залог, равный стоимости парохода.
На свой пароход Нобель взял около 120 русских с семействами, возвращавшихся домой, и нас в том числе. Выехали мы вечером и подвигались очень медленно, сначала потому, что нужно было осторожно продвигаться между шведскими минами; в это время пассажиры не имели права смотреть, где мы едем. На следующий день, когда мы выехали в открытое море, как только капитан замечал где‑либо на горизонте дымок, наш пароход останавливался, чтобы своим дымом не выдать своего местонахождения.
Только к вечеру следующего дня мы прибыли в Раумо.[29] Переезд из Раумо по железной дороге был тоже нелегок: часто приходилось останавливаться и пережидать воинские поезда. Воинские части, ехавшие в них, были охвачены патриотическим энтузиазмом. Их энергичный бодрый вид внушал уверенность в том, что враг, напавший на Россию, получит должный отпор. И действительно, начало войны было успешно для России. Но вскоре оказалось, что по вине военного министра Сухомлинова русская армия не была обеспечена снарядами и другими военными припасами. Начался длительный период отступлений и отсиживания в окопах.
Россия так громадна, что даже и в этот тяжелый период войны многие общественные деятельности продолжались почти нормально. Работа в университете была не менее интенсивна, чем в мирное время. Лето 1915 и 1916 гг. мы провели в Новоторжском уезде на берегу Тверцы в имении Митино Д. Д. Романова. Старинный барский дом был похож на дворец. В парке было много затейливых построек, сооруженных в крепостное время, например каменный погреб в виде египетской пирамиды.
Наш сын Борис, теперь специалист по истории искусства, уже здесь в десятилетнем возрасте проявил интерес к архитектуре; рано утром до кофе он обегал парк и чертил план его, отмечая находившиеся в нем сооружения. Сам владелец имения был замечательный человек. В молодости он получил образование в Париже. Его страстью была ботаника и вообще естествознание. В своем парке он акклиматизировал всевозможные кустарники Европы, от Албании до полярных стран. У него были, например, различные разновидности березы.
Из Митина мы с женою совершили поездку в Ясную поляну с целью повидать обстановку жизни Льва Толстого и места, которые он посетил перед смертью, Оптину пустынь и Шамардино. При жизни Толстого, думая о нем, я всегда радовался тому, что и среди наших современников есть, по крайней мере, один несомненный гений. Но считая его гениальным художником, я весьма низко оценивал его мо- рально–философские писания и находил, что они даже не заслуживают критики с точки зрения философа. Поэтому меня поражает то, что среди иностранцев, особенно в Америке, есть много поклонников Толстого, которые знают только его этические трактаты и вовсе не читали его художественных произведений.
Перед восьмидесятилетием Толстого комитет, подготовлявший сборник в его честь, предложил и мне написать о нем хотя бы страничку. Я написал заметку, в которой говорил о чувстве счастья, вызываемом сознанием, что среди нас живет подлинный гений, и характеризовал Толстого, как великого художника, но ни словом не упомянул его философских и этических учений. Комитет, конечно, не напечатал моей статьи. После смерти Толстого декан историко- филологического факультета предложил мне подготовить речь о Толстом для торжественного собрания университета. Я написал статью «Нравственная личность Л. Н. Толстого». Она была напечатана в «Логосе», но как речь она произнесена не была: университетское собрание не состоялось вследствие опасения демонстраций. Значительно позже, в 1929 г., когда праздновался столетний юбилей со дня рождения Толстого, я говорил в Белграде и Загребе о «Толстом как художнике и мыслителе» («Современные записки», 1929, вып. 37).
В Оптиной пустыни мы хотели побывать не только потому, что там был Толстой перед смертью, но и потому, что туда ездил Достоевский с Влад. Соловьевым и там Достоевский получил впечатления, использованные им в «Братьях Карамазовых», особенно для образа старца Зосимы. Была и еще более серьезная причина моего интереса к Оптиной пустыни с ее старцами. В это время в связи с моими заня- тивми метафизикою у меня начался медленный процесс возвращения к религии, о чем будет рассказано подробно позднее.
Посещение Ясной поляны было для нас облегчено тем, что в нескольких километрах от нее находилось имение «Телятники» Владимира Григорьевича Черткова. Жена его Анна Константиновна, урожденная Дитрихе, была дочерью генерала, с семьею которого издавна была знакома Мария Николаевна. В семье этой было двенадцать человек детей. Старшая из дочерей была Анна Константиновна; некоторое время она была учительницею гимназии Стоюниной, потом вышла замуж за Черткова. Сестра ее красавица Елена Константиновна вышла замуж за ГЦегловитова, будущего министра юстиции. Анна Константиновна говорила об этом браке Марии Николаевне, как о бедствии: «В семье нашей, такой дружной, поселился Иудушка Головлев». Вскоре Елена Константиновна разошлась с мужем. Две сестры Дите- рихс, Ольга и Мария, были ученицами гимназии Стоюниной; Ольга вышла замуж за сына Льва Толстого Андрея и была брошена своим мужем. Брат их Михаил Дитерихс, — генерал, умерший недавно на Дальнем Востоке.
