Перед поездкою мы списались с Анною Константиновною Чертковою и были приглашены ею остановиться у них. Чертковы познакомили нас с доктором Макобицким, который жил в Ясной Поляне в последние годы жизни Толстого. Под его руководством мы осмотрели Ясную Поляну. В ночь ухода Толстого из семьи доктор Маковицкий провожал его через сад в конюшню. Он провел нас по той самой дорожке, по которой они шли, и рассказал, что здесь ветвями яблони была сброшена шапка с головы Толстого, на что он не обратил внимания. По мнению доктора, это охлаждение головы было причиною начавшегося через несколько дней у Л. Н. воспаления легких. Софии Андреевны Толстой мы не видели при осмотре дома. Она, конечно, не показывалась уже потому, что мы пришли из Телятенок от Черткова. Симпатичный доктор Маковицкий спустя короткое время уехал к себе на родину в Словакию. Там он покончил с собою, мучимый меланхолиею.
Мирная русская обитель, Оптина пустынь, храмы которой и общий вид прекрасно гармонируют с окружающею природою, произвела на нас глубокое впечатление. Особенно хорош был лес с грандиозными, прямыми, как свеча, мечто- выми соснами, окружающими в отдалении от монастыря скит. Внутри кольца скитских келий сквозь отворенные ворота виден был сад с яркими красками цветущих растений, придававших оттенок нежности этому суровому месту затворнической жизни.
Нам несколько раз случалось видеть тогдашнего старца отца Анатолия, окруженного толпою богомольцев. Но пойти к нему, чтобы побеседовать с ним, мы не решились, считая неуместным вступать в общение с таким наставником народа не ради поучения, а ради удовлетворения своего любопытства. Из Оптиной пустыни мы поехали в женский монастырь в Шамардино, где была монахинею сестра Льва Николаевича Мария Николаевна и куда тоже заезжал Толстой перед смертью. Очевидно, он сознавал свою вину перед православною церковью, но самолюбие и суета окружавших его толстовцев помешали ему совершить подвиг покаяния.
В Шамардине в последние годы своей жизни жил и учительствовал старец Амвросий, с которым беседовал Достоевский, описавший в «Братьях Карамазовых» прием богомольцев у него и некоторые его поучения. Деревянный домик, где жил старец, окружен, как футляром, каменным зданием и таким образом защищен от разрушения. На кровати старца лежат листовки с его поучениями, и каждому посетителю домика монахини предлагают вытянуть какое- нибудь из этих наставлений. С грустью думаем мы о том, что все эти тихие обители разрушены теперь большевиками, которые, как и немецкие нацисты, ненавидят все то, что воспитывает в человеке доброту и любовь ко всякой индивидуальной душе.
Летом этого года (а, может быть, это было в какие‑нибудь предыдущие каникулы) нам кто‑то прислал номер «Нового Времени» с фельетоном В. В. Розанова о гимназии Стоюниной. В гимназии Марии Николаевны учились три дочери Розанова. Дети его очень любили гимназию. В своем фельетоне Розанов напал на гимназию, изображая ее, как пример неправильной постановки преподавания в передовых гимназиях. Особенно он не одобрял темы, задаваемые для сочинений по русской словесности. Он писал, что они не соответствуют умственной силе детей и развивают только верхоглядство. Как всюду в своих сочинениях, он и сюда сумел ввести сексуальный элемент, даже говоря о своих дочерях: мимоходом он сказал, что у одной из его дочерей сквозь кофточку намечаются уже очертания груди.
Отношения Розанова к Марии Николаевне и ее помощнице, моей жене, всегда были очень хорошие. Однажды он даже написал мне письмо, полное похвал моей жене. И мною он, по–видимому, весьма интересовался. Бывая по какому- либо делу в гимназии, он иногда заходил ко мне. Постучит в дверь моего кабинета и, едва услышав «Войдите», быстро отворяет дверь, бросается к письменному столу, на котором лежит раскрытая книга, и тотчас смотрит, что я читаю. Может быть, он всех людей старался так поймать врасплох и узнать этим способом их интересы. Беседа с Розановым была интересна. От него всегда, бывало, услышишь какое‑нибудь своеобразное замечание. Например, услышав, что я радуюсь намерению Думы и Министерства Народного Просвещения осуществить всеобщее обучение в России, Розанов отнесся к моему восторгу скептически: он находил, что современная школа убивает в учащихся оригинальность и накладывает на них однообразный штамп.
Говоря об известных людях, он давал им яркие характеристики, но и подпускал много яду, нередко относясь к людям пристрастно. Вл. Соловьев в одной из статей, говоря об отношении Розанова к еврейскому вопросу, назвал его «Иудушкою Головлевым». Розанов не мог ему этого простить и в беседе со мною о Соловьеве, хотя и не мог отрицать его таланта, назвал его, — брызгая слюною, как всегда во время волнующего разговора, — «проституткою». Вероятно, он имел в виду его приятельские связи в слишком разнообразных кругах общества.
Осенью, когда начались занятия, ученицы принесли в класс фельетон Розанова. Дочь его Вера, увидев, что они читают фельетон, сказала: «Бросьте; мало ли что папа болтает в своих фельетонах». Надо заметить однако, что она и все дети Розанова очень любили его. Несмотря на это замечание дочери, мы ожидали все же, что Розанов возьмет из гимназии всех своих дочерей. Каково же было наше изумление, когда он, придя к Марии Николаевне, обратился к ней с просьбою принять в гимназию еще и четвертую дочь его. В это время гимназия очень разрослась; для приема новых учениц пришлось бы открывать параллельные классы. Мария Николаевна не сочувствовала этому, говоря, что тогда это будет не школа, а «фабрика», потому что педагогический персонал не будет в состоянии знать каждую ученицу и каждую семью. Она отказала Розанову в его просьбе.
Во время Рождественских каникул 1915—16 г. петроградские учителя средней школы, подобно многим другим группам общества, организовали отправку на фронт делегации для раздачи подарков. Гимназия Стоюниной принимала участие в этом деле и я с женою вошли в состав делегации. Мы везли белье, обувь, папиросы и сласти. Нас было человек десять. Доехали до Двинска, а оттуда на нескольких санях по двое отправились на разные указанные нам участки фронта. Мы с Людмилою Владимировною ехали вместе. Был морозный солнечный день. На полях, покрытых белою пеленою, сверкали всеми цветами радуги снежинки. Когда мы проезжали мимо помещичьей усадьбы, в которой помещался какой‑то штаб, высоко в воздухе показался германский аэроплан; русские начали обстреливать его; вокруг него появились белые облачка разрывающихся бомб, но аэроплан благополучно ушел от них.
Раздав подарки и произнеся соответствующую речь перед солдатами, мы с женою захотели побывать в передовом окопе. Перестрелки в это время не было; только раз или два над головами нашими прогудел снаряд. Нас провели в передовую линию, откуда мы видели в расстоянии не более полутора километров линию немецкого фронта. Стало темно. Луна светила. Нас повели назад к саням сокращенным путем по замерзшему озеру. Днем там нельзя было бы идти: неприятель мог бы обстрелять нас. И теперь нас предупредили, что следует идти молча. Мы шли осторожно, однако один выстрел все же раздался, пока мы были на открытой поверхности озера.
Офицеры, с которыми нам случилось беседовать, были люди культурные, образованные. Их спокойствие и твердость духа производили сильное впечатление.
Часов в десять вечера все члены делегации съехались вместе и, сидя за чаем, оживленно обменивались впечатлениями. У жены моей от усталости разболелась голова; мы пошли с нею в свою комнату, она тотчас легла и уснула. Через несколько минут к нам постучали. Это была одна из участниц делегации, г–жа Харизоменова. Она встревоженно сообщила нам, что происходит налет немецких аэропланов на Двинск, и искала валериановых капель у кого‑либо из членов делегации. Мы тоже взволновались, однако усталость взяла свое и мы скоро уснули, как убитые. На следующее утро мы видели дом, полуразрушенный сброшенною в эту ночь с аэроплана бомбою.
Учителя гимназии Стоюниной и родители учениц, делая ежемесячные взносы, устроили и содержали во время войны лазарет на 10 раненых; он обслуживал сравнительно легко раненых и выздоравливающих солдат. Таких лазаретов возникло много в Петербурге и других городах России. Людмила Владимировна, пройдя курс сестер милосердия, могла в свободное время помогать персоналу лазарета. Я приходил иногда беседовать с солдатами или читать им. Тяжело было видеть сибирских стрелков, храбрых людей богатырского сложения, которые были ранены под Варшавою, когда не было не только артиллерийских снарядов, но даже и патронов для винтовок, так что они защищали Россию буквально своею грудью. И тем не менее находились среди них люди, которые хотели скорее вылечиться, чтобы вернуться на фронт и продолжать воевать.
Но раздражение против правительства, в котором возможны были такие преступные министры, как Сухомлинов, все возрастало. Снабжение армии весьма улучшилось в 1916 году благодаря общественной самодеятельности и работе Союза земств и городов. Тем временем разлад в правительстве и его бестолковость все очевиднее возрастали. Революционное брожение день ото дня усиливалось. Пошли слухи о подготовке дворцового переворота. 1 ноября лидер кадетской партии П. Н. Милюков произнес свою известную речь, в которой каждое обвинение правительства заканчивалось вопросом, что это — «глупость или измена?» 16–го декабря был убит Распутин в Юсуповском дворце при участии Великого князя Димитрия Павловича и такого крайне правого депутата Думы, как Пуришкевич. К сожалению, попытки верхов общества сменить верховную власть не успели осуществиться: в конце февраля стихийно началась революция, которая вскоре сделала невозможным продолжение войны. О жизни нашей в эту бедственную пору я расскажу позже, а теперь вернусь лет на семь назад, чтобы рассказать, как от гносеологии я перешел к занятиям метафизикою.
