Перс Мани из благородного рода Патала жил в Иране за четыре века до Мухаммеда, при Сасаниде Шапуре, сыне Ардешира. Его отец был членом братства эльхаизитов, возводивших свое учение к иудейской секте ессеев (эссенов). Мани называл себя «учеником Траетаоны», преемником Будды и Зороастра, Параклетом и вновь пришедшим Христом. Он учил, как, впрочем, и зороастрийские маги до него, что единого мира нет, а существуют два первоокеана, две изначальные стихии: «беснующийся мрак» – плотная, холодная, влажная материя, – и «вечный Свет» – зыбкий, жаркий, сухой дух. Они непримиримы и сражаются, встретившись. Личный носитель светлого начала – Мани называл его «Первочеловеком», Ормуздом, – был растерзан Торжествующим Мраком в клочья: эти бессмертные частицы Света облечены теперь тьмой, томятся у нее в плену. Облечение обрывков света в темную материю и составляло, по Мани, суть творения.
Сомневающимся предлагалось заглянуть в собственную душу: она-то и есть эта частичка света, попавшая в плен тела, которому предстоят смерть, гниение, распад... To soma einai to shma , как говорил Эпиктет, человек – это ходячий труп, обремененный душой, и смерть – это освобождение души из плена материи и приобщение ее к царству света! Поэтому все материальное, все, что привязывает человека к миру и жизни, а его душу – к его телу, суть мерзость и грех. Сравните со словами Будды: «Человека, помешавшегося на детях и скоте, исполненного желаний, похищает смерть... Ни дети, ни отец, ни даже родственники не могут быть защитой тому, кого схватила смерть. У родных не найти защиты. Зная эту истину, пусть мудрец, внутренне сдержанный, очистит себе путь, ведущий к нирване».
К телу – темнице души – надо и относиться соответственно. Плоть настолько чужда духу, что нужно или совсем от нее отрешиться, или предоставить ей полную волю. Первое из этих направлений означало аскетизм; второе, полная нравственная распущенность – предполагала возможность и дозволенность любых оргий, вина, гашиша, опиума, разврата, ибо все это не хуже поста и молитвы расшатывает душу, ослабляет ее связь с телом, с материей, держащей душу в своих острых хищных когтях. Убийства, ложь, предательство также не были подлинным грехом, ибо их результат – всего лишь разрушение некоторого числа смертных плотских оболочек, т.е., в конечном счете, освобождение и слияние с Абсолютом, со Светом тех душ, которые томились в этих материальных тюрьмах.
Грехом, с точки зрения манихеев, были любовь, нежность, привязанность к конкретному человеку. Они мешают освобождению души из тисков материальности, удерживают душу в теле, более того – делают для нее желанным и радостным пребывание в этой темнице. Недопустимо и самоубийство: смерть – это несчастье, приносимое Ангро-Майнью, и ускорить ее – значит обременить душу грехом. Но оно и бесполезно, ибо душа лишь переселится из тела в тело; такая смерть всего лишь возвратит человека к исходной точке. Подлинная смерть, к которой надо стремиться, – это утрата человеком, «испытавшим все и ничему не подчинившимся», интереса к жизни – вариант буддийской нирваны, также означающий выход из сансары, цикла перерождений.
Мани основал секту абахитов, братство масонского типа с несколькими степенями посвящения, в котором, по словам Низам ул-Мулька, вознамерился «отменить веру гебров, иудеев, христиан и идолопоклонников и чудесами и силой навязать народам свою веру». Его учение восходило к манихейской секте Зардуштакан. В исламском мире его последователей назвали «зиндиками».
Тайные братства еще искали варианты мимикрии, называя себя то «ткачами», то «кожемяками», то – чаще всего – дервишами и купцами. Манихейство превращало мышление увлекшегося им человека из благостного елея, смягчавшего и умащавшего действительность, в едкий разъедающий уксус. Опасность эту сразу же, на вкус, на ощупь, интуитивно понимало любое государство, – и отторгало его: если для манихеев государство было воплощением сил мрака, то манихеи для государства были бунтовщиками и изменниками. Позднейшая практика показала, что государства с любым социальным строем и вероисповедными практиками охотно используют манихеев для диверсий в своем внешнем окружении. Поэтому общество Мани было тайным, шах Шапур преследовал его. Мани пришлось бежать в Китай, но потом, при внуке Шапура Бахраме, вернулся в Иран, – и был убит: с него, как сообщает в «Фарс-намэ» аль-Балхи, содрали кожу и набили ее соломой. Те последователи Мани, которые не успели бежать, вынуждены были отречься от учителя – или отправлялись на плаху.
Однако у этих идей во все времена имелся колоссальный гипнотический потенциал. И вот за сто тридцать лет до хиджры иранский шах Кавад согласился на практике опробовать манихейский рецепт вывода страны из кризиса. Предложил его шаху зороастрийский маг, разделявший идеи манихейства, – великий везир Маздак. Явным проявлением космических сил зла на земле, проявлением, из которого вырастают и колосятся все остальные беды, – ненависть и войны, болезни и убийства, – Маздак объявил имущественное неравенство. Счастьем еще для человечества, по его мысли, оказалось, что с этим неравенством было легко справиться! Введение всеобщего принудительного материального равенства, отказ от права частного владения, общность как имущества, так и женщин, – вот панацея для государства!
Маздака не поняли даже его сторонники, и программа действий была несколько упрощена. Да, имущественное неравенство, когда у одних удовлетворены все потребности, у других же, у большинства, за душой – только бесплодные желания да обязанности – это главное зло. Но нужно ли всем отказываться от права частного владения? Достаточно у виновников неравенства, т.е. тех, у кого все есть, отнять то, что они имеют, и это добро раздать нуждающимся в нем. Тем самым справедливость будет восстановлена и дела пойдут на лад!
Воду, землю и пастбища разделить более или менее получилось. Сложнее было с гаремами. Однако разобрались и тут! Но равенства все равно не получилось! Те, кто готовил списки на конфискации, – были ли они равны с теми, кто попадал в эти списки? Те, кто делили награбленное, – были ли они равны с теми, кого наделяли? Впрочем, здесь-то как раз просматривалось не просто равенство, а тождество, ибо те, кого наделяли, неизменно оказывались из круга тех, кто наделял! А те, кого маздакиты объявляли «сторонниками зла» и казнили, – были ли они равны своим палачам? Но этого нового неравенства новые властители замечать не желали!
Как и всегда, принципы равенства оказались логичными только на бумаге. Маздакиты желали жить на счет казны, пополняя ее конфискациями. Они увлекли за собой огромное количество нищих и ни к чему более, кроме грабежей или иждивенчества, не приспособленных людей. Но грабежи предполагают, что есть кого грабить, а они есть только в первый момент, в момент революции. Потом они либо гибнут, защищая то, что справедливо, по их мнению, либо бегут из страны. И для грабежа остаются только «свои». Но с них уже нечего взять, кроме принудительного труда, повинностей и обязанностей. Начался массовый террор...
Кошмар длился почти сорок лет – до 529 года, когда царевич Хосров Эрдишир вернул себе державу и расправился с Маздаком, с экзархом общины иранских яхуди бap Зутрой, его правой рукой, другими его сторонниками...
– Разумеется, не все делилось между своими, – продолжал Хайр уд-Дин. – Какие-то крохи перепадали в руки тех, во имя которых якобы и затевался переворот. И – поразительно – память об этих перепавших народу крохах сохранялась из века в век, снова и снова поднимая людей на «борьбу за справедливость». Она одушевляла все «народные восстания». Что касается Хорасана, скажем, то здесь в 755 году поднялся Сумбад Маг и область резни тогда простиралась до Хамадана, где стоит чудесная семистенная крепость Кангха, возвращающая молодость. Поистине, ее семь стен – из золота, серебра, стали, бронзы, железа, стекла и обожженной глины. Низам аль-Мульк, да наслаждается он гуриями рая, свидетельствует, что Сумбад Маг говорил своим гебрам: «Державе арабов пришел конец. Я нашел это в одной книге потомков Сасана. Не отступлюсь, пока не разрушу Каабу, ведь ее установили вместо солнца. А мы снова сделаем своей кыблой солнце, так, как было в древности»...
Прошло двадцать лет – и в Гургане вновь поднялись хариджиты, а в Мавераннахре – «одетые в белое», затем хуррамиты... О Бабеке аль-Хуррами, тоже добивавшемся равенства, маздакиты которого назвали себя хуррамитами, ат-Танухи говорит, что аль-Мутасим велел отсечь ему руки и ноги, потом обезглавить, сложить обрубки вместе, облить нефтью и сжечь. А Низам аль-Мульк утверждает, что Бабека зашили в сырую бычью шкуру и он умер в мучениях, когда кожа высохла. Аллах знает лучше!
Но да увидит блистательный, что и сегодняшние сарбадары в Хорасане – жертвы того же несчастного заблуждения, что людей можно осчастливить, сделав их равными между собой! Правитель, придворные, чиновники, нухуры – все у них обязаны носить одинаковую форму из шерсти, подобно суфиям в братстве. И, поистине, их вождь ежедневно устраивает открытый стол для всей своей дружины. Несчастны тамошние дехкане, обязанные кормить и поить эту ораву. Людям ремесла, людям торговли делать там нечего, но зато и от монголов они нас надежно отгораживают...
