Все молчали, только ложки брякали о тарелки.
— Накладывайте ещё, — сказал отец Николай.
Но никто не потянулся к кастрюле. Отец Николай вздохнул и зачерпнул ещё подполовника, тут уж и мы взялись — уха действительно была великолепна. Так же ели и картошку — ждали, чтобы положил себе отец Николай (тот скребнул ложку), потом отец Мартиниан, и никто не смел брать добавки, пока отец Николай чуть не приказал:
— Берите-берите, я лучше чайку, — и взял из плетёной корзиночки сушку.
Отхлебнув, он обратился к отцу Мартиниану:
— Ты смотри, отец, как к нам последнее время писатели зачастили, к чему бы это?
Отец Мартиниан что-то гукнул, не отрываясь от тарелки.
— Ну да, — согласился отец Николай и пояснил нам: — Тут недавно ваш главный заходил.
Мы напряглись: кто это у нас главный писатель?
— Кто у вас главный… — повторил отец Николай. — В Москве-то…
— Ганичев, что ли? — неуверенно, как студент, не верящий, что ответ может быть таким простым, предположил я.
— Да-да, Валерой зовут. Был тут недавно. Обещал помочь проповеди напечатать. Добирайте картошку-то.
Я дерзостно подумал: а не на одной ли койке ночевал я с Председателем Союза писателей России?
— Отец Мартиниан, а вы отца Иоанна Крестьянина застали в Псково-Печерской лавре? — встрял в завязывающуюся было беседу о судьбах русской литературы отец Борис.
Отец Мартиниан нимало не озаботился вопросом и продолжал есть.
— Я ведь тоже в лавре жил… — пытался поддержать тему отец Борис. — Только уже не застал его… Впрочем, я и недолго был в лавре… Потом я переехал в N, потом… а вы не знали такого-то?..
— Отец Иоанн его сюда и благословил, — произнёс отец Николай и продолжил: — К нам так-то редко приходят, это в последнее время засуетились что-то, когда наш скит едва грекам не отдали.
— Да вы что? — изумился отец Борис. — Разве такое можно?
— Всё возможно. Видели, как тут сейчас строится всё? Такие деньги Европа вбухивает. Физически уничтожить не могут, так они цивилизацией своей выдавливают.
— Ничего, — вдруг подал голос Алексей Иванович, — пока отец Мартиниан, — чувствуется, Алексей Иванович Мартиниана тоже полюбил, — и вы, батюшка, в строю, никто вас отсюда не сдвинет.
— Ну да, вон он какой могучий. Сто с лишком килограммов. Только вот ноги последнее время болят.
Отец Мартиниан, доев, отодвинул тарелку и взял соответствующую кулаку огромную кружку, отхлебнул и улыбнулся:
— Пока ходят…
И это прозвучало как «не дождётесь».
— Вот-вот, — улыбнулся и отец Николай. — У нас почти договорились о передаче Ксилургу грекам, но пока удержали…
— Неужели совсем нет помощи? — снова удивился отец Борис.
— А вы посмотрите, что в мире творится.
И вот, удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну, я не знаю, муравейник, что ли, какой-то — всё перед глазами. Вон бревно тащат, вон дерутся, а вон жрут кого-то, и всё мельтешение, суета, непонятно чему подчинённая. И ведь создаётся ощущение некой разумности кажущихся разрозненными и бессмысленными действий — вон ведь какая пирамида получается…
На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афона вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а — весь. И тут понимаешь, что, по большому счёту, никакой разницы, если смотреть с Афона, между Россией и Америкой нет. Это ведь страшно понять. А признать — ещё страшнее. Мы привыкли считать, что отличаемся от Америки и обязательно — в лучшую сторону. Мы, мол, духовнее. Мы, русские, — душа мира. Ан нет — мы такая же часть единого мира. И нам ведь тоже хочется, чтобы на Афоне были хорошие дороги, хорошие гостиницы, чтобы можно было заплатить, приехать, отдохнуть, ну, помолиться заодно уж.
И я — часть мира. Втянутая, вовлечённая — неважно. Но — часть, которая и не стремится отречься от него, поругиваю порой, но исполняю всё, что мир требует, и продолжаю жить по его законам, а не по благодати…
Мы не верим в благодать. Она для нас эфемерна, нереальна. А закон — реален, это вам любой юрист скажет.
А на Афоне живут по благодати. Вот и вся разница.
Но неужели в мире совсем нет благодати?
— Всё возможно, — повторил отец Николай. — Ну, допивайте да будем вас провожать: гостям-то два раза рады. Мы отдыхать по кельям, а вы — дальше. Вы куда, в Ватопед?
— Хотелось бы, только, говорят, туда просто так не принимают.
— Примут, куда денутся…
— Здесь же недалеко? Мы по карте смотрели, часа два идти?
— Тут всё рядом… Вон, приезжали к нам в прошлом месяце гости, звонят: мы уже на пристани, часа через два будем. Я им говорю: дай Бог, чтобы через семь добрались. Так и вышло: ходили, плутали, и дорога, вроде, знакомая, а так через семь часов только и пришли.
— А у вас сотовый есть? — спросил отец Борис.
— А как же, — и отец Николай, словно фокусник, извлёк из недр подрясника чёрную коробочку.
Чёрный прямоугольник (чуть не сказал «квадрат») так дико смотрелся в руках старца. Не то чтобы эта вещь вдруг разрушила всё очарование Ксилургу, но она казалась неуместной, лишней, как рояль на деревенской свадьбе.
— Только я им не пользуюсь, так, эсэмески шлют мне…
И слово «эсэмески» не ожидал я услышать от старца. А с другой стороны, что такого? Владеет терминологией.
— Помолимся.
Мы встали из-за стола. Помолились. Вышли на улицу. День был чист и прозрачен.
— Идите костницу посмотрите — очень полезно, — предложил отец Николай и объяснил, как выйти за монастырь и как спуститься в небольшой подвальчик. — Там открыто, — добавил он.
Это оказалось как раз недалеко от площадки, с которой мы наблюдали рождение дня.
— Пойдём, — потянул я товарища, заметив, что тот мешкает.
— Я был там уже… — немного виновато признался Алексей Иванович.
— Когда?! — Я и в самом деле возмутился: как он мог скрыть от меня и сам, втихаря!
— Возвращался утром, и отец Николай тут стоит. Думаю, он догадался, куда я ходил. Только ничего не сказал, а отвёл в костницу. Ты иди, а мне поговорить с ним надо…
Последнее меня возмутило ещё больше: он уже и «поговорить» договорился — и опять втихаря! Он, значит, будет беседовать (я покосился — отец Николай присел на лавочку, стоявшую у дверей трапезной, и гармонично вписался в благодатную картину чистого и прозрачного дня), а я, значит, — в костницу. Я тоже хочу поговорить со старцем!
— Иди, иди, — так, чтобы слышно было только мне, говорил Алексей Иванович.
— Ну, вы идёте?! — прикрикнул из разлома в стене отец Борис.
Если мы сейчас пойдём к старцу вместе, то Алексей Иванович никогда не скажет ему то, что скажет без меня. И тот не скажет ему того, что надо знать только ему.
— Идём! — крикнул я и поспешил за отцом Борисом.
4
Костница[133] не произвела на меня впечатления.
Может, оттого, что не удалось поговорить со старцем, а Алексею Ивановичу удалось. Какая-то чуть ли не юношеская ревность терзала меня. И потому, что я понимал, насколько глупы и мелочны юношеские обиды, а теперь вот эта глупость и мелочность всплыли во мне, было ещё досаднее.
В общем, костницу такой я и представлял. Сложенные в кучу черепа, над ними надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Ну, и ещё достаточно свободного места, ещё на пару таких пирамид хватит. В уголке стоял аналой, висели иконы, горела лампада, стояла подставка под книги. Видно было, что здесь часто молились. Мне даже представилось, что, может, в храме братия служит только по воскресным и праздничным дням, а так молится здесь. Замусоренный умишко сразу извлёк «бедного Йорика», хотя, впрочем, почему «замусоренный»: «Где твои губы, где твои улыбки, где твои шутки»? — между прочим, весьма христианский текст. Я сфотографировал отца Бориса и Серёгу на фоне черепов и стал выбираться наверх.
В костнице удивило, пожалуй, лишь то, что черепа, сложенные в пирамиде, показались маленькими, как бы детскими, младенческими… И потом — их была целая пирамида, а живых в Ксилургу — три человека, тоже не вязалось, словно эти детские черепа были нездешние, специально явленные тут для пущей молитвы скитникам. «Это вифлеемские младенцы, — отчего-то подумалось мне, — и число примерно то же».
Мне, конечно, хотелось пойти побыстрее к сидящему на скамеечке у трапезной отцу Николаю, но я понимал, что это лукавый меня торопит, чтобы явился в самый неподходящий для Алексея Ивановича момент. И я пошёл на открытую площадку. Солнце уже поднялось высоко и старалось вовсю — день обещал быть жарким. Вот ведь какая тенденция: как в греческий монастырь идём — солнце, как в русский — так дождь.
И ещё я подумал, что Алексею Ивановичу беседа со старцем нужнее. У меня-то что: дома — слава Богу, сын не болеет, в храм ходит, вот теперь девочку ждём, жена как раз ушла в декретный… Работа… а что работа… Хотелось, чтобы работа стала служением. Но от кого это зависит? От меня. В конце концов, служить можно на любом месте, куда бы ни поставил Господь.
