Жена Гоппе имела мастерскую декоративных тканей в городе Jindrichuv Hradec. Обладая вкусом и образованием в области прикладного искусства, она хроошо вела дело со стороны эстетической, но коммерческих способностей у нее не было и во время кризиса она разорилась. Она преклонялась перед своим мужем и, овдовев, хотела основать философское общество для увековечения его памяти. Она пригласила меня принять участие в этом деле, и я набросал проект общества духовной культуры. На учредительном собрании обнаружилось, что вдова Гоппе хочет, чтобы общество было теснее связано с именем ее мужа и настаивает, чтобы оно называлось «Круг друзей философии Владимира Гоппе». Дело кончилось тем, что общество было названо «Круг Владимира Гоппе». В течение нескольких лет это общество устраивало публичные лекции, напечатало несколько брошюр и потом постепенно замерло.
Иной характер имели отношения ко мне наиболее влиятельных в Чешском Карловом университете профессоров Радля и Козака. Оба они принадлежали к числу тех чешских интеллигентов, которые всякую книгу, всякую мысль и всякого философа классифицируют по двум рубрикам — «прогрессивный» или «реакционный». Оба они с пренебрежением относились к русской духовной культуре дореволюционного времени и сочувствовали болыпевицкой революции, не доверяя рассказам эмигрантов об ужасах и аморальном характере ее. Месяца через два после нашего приезда Радль читал в «Чешско–Русской Едноте» публичную лекцию о характере русской философской литературы, появившейся во время войны и эмиграции, имея в виду книги Бердяева, Шестова, Франка. Всю ее он изображал, как «реакционную». Во время прений я указал на односторонность его критики и на фактические неточности, состоявшие в том, что некоторые книги, указанные им, как проявление «реакции», вызванной революцией), на самом деле были вторым изданием книг, написанных задолго до революции. В газете коммунистической партии на следующий день появилась заметка о «реакционном» выступлении профессора Лосского, а дня через два ко мне в «Свободарню» пришел какой‑то, по–видимому, рабочий и стал расспрашивать меня, почему я приехал в Чехословакию, долго ли я собираюсь пробыть в ней и т. п. Это был какой‑то коммунистический соглядатай.
Очень характерную лекцию прочитал через несколько лет Радль под заглавием «О чешском нерасположении к философии». В общем все же отношения между Радлем и мною были не плохие. К сожалению, через год после Международного Философского Съезда, состоявшегося в Праге в 1934 г. и организованного под председательством Радля, у него, вероятно, вследствие переутомления произошел апоплексический удар, выключивший его из общественной жизни. После его кончины в 1945 г. был напечатан его посмертный труд «Утешение в философии». В нем он высказывается уже, как сторонник христианской философии, высоко ценящий средневековую философию.
Профессор Козак, по–видимому, прямо не выносил меня и моей философии. Так как он хорошо знал английский язык, то я ежегодно приносил ему в его профессорский кабинет в университете издаваемые Русским Научно–Исследователь- СКИМ Объединением брошюры мои „Intuitivism", „Transsubjectivity of sense‑qualities" ит. д., совокупность которых составляет книгу, изданную по–русски под заглавием «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция». Из этих брошюр он мог получить точное представление о моей теории знания. Он не удосужился прочитать ни одного из моих сочинений и тем не менее позволял себе пренебрежительно отзываться о моей философии. Мой интуитивизм он считал наивною верою, „animal faith.“ (животною верою) в существование и познаваемость внешнего мира. Однако он сказал мне однажды, что я имел влияние на выработку его теории знания, которую он надеется закончить и опубликовать через несколько лет. «Вы увидите тогда», говорил он, «что я принимаю во внимание идеальный аспект знания». Тут мне стало понятно, каким образом я мог повлиять на него, хотя он и не знал моей гносеологии. В 1930 г. я написал статью «Современная философия в Чехословакии». Она была напечатана не только по–русски, но и по–чешски. В ней я, между прочим, излагал и критиковал статью Козака „Zakon ekono- misace iivotnich funkci a jeho dusledky pro teorii logickou“ (Nov£ Atheneum, 1920). В этой статье Козак ставит себе целью освобождение от крайностей и психологизма, и логицизма. Тем не менее она имеет характер своего рода биологизма в логике. Заканчивая критику этой статьи, я сказал: «Замечательно, что удовлетворить требования логицизма Козак надеется не путем углубления в область идеальных смыслов (всякий намек на идеальное вызывает у Козака снисходительную улыбку или сарказм), а, наоборот, путем выхода наружу в область объективных фактов — речи, знака и т. п.».
Козак был советником издателя Лайхтера по вопросам, касающимся печатания философских книг. А. А. Тескова обратилась к Лайхтеру с предложением напечатать по–чеш- ски перевод какой‑либо из моих книг, например «Свобода воли», которая была мною посвящена «чехословацкому народу, давшему мне возможность продолжать философскую деятельность в годы изгнания». Козак написал Лайхтеру, что книгу мою не следует печатать потому, что многие произведения классиков, например Канта, еще не изданы по- чешски.
Добрые отношения были у меня с профессором философии Немецкого Карлова университета Оскаром Краусом. С ним и его семьею я познакомился благодаря его секретарю молодому русскому философу Георгию Михайловичу Каткову.[41] Оба они были сторонниками философии Ф. Брентано. В Праге, благодаря щедрой поддержке президента Масарика, бывшего учеником Брентано, основался Брентановский Институт. Директором его был Краус, а секретарем Катков. После оккупации Чехии Гитлером оба они уехали в Англию, в Оксфорд.
Много разнообразия и содержания вносили в мою жизнь поездки за границу для чтения лекций и участия в Философских съездах, а также поездки всей нашей семьи. Перечислю только главные из этих поездок. В 1924 г. я был на Международном Философском Съезде в Неаполе и на обратном пути проехал через Турин в Париж. В марте 1925 г. я был приглашен в Варшаву прочитать две лекции в Польском Философском Институте. Много хлопотал о том, чтобы это приглашение состоялось, Ф. Я. Парчевский, бывший моим слушателем в Петербургском университете. Одною из целей этого приглашения было намерение предложить мне кафедру философии на Православном отделении Богословского факультета в Варшавском университете. Мне намекали при этом, что со временем я могу получить кафедру и на Философском факультете. Уже едучи в Варшаву, я решил, что никоим образом не приму этого предложения. Я понимал, что в Варшаве мое положение было бы невыносимо трудным. Польское государство оказалось крайне нетерпимым в отношении к Православию и к русской народности. Малороссов поляки считали нерусскими, настаивая на том, что украинцы — ветвь польского народа. Белорусов они тоже старательно отграничивали от русских. Митрополит Дионисий, принимая меня, подвел меня к столу, на котором лежали издания его метрополии; он показал мне, между прочим, журнал, издаваемый на белорусском диалекте, ужасающе неэстетичном и некультурном. Особенно тяжело было для меня то, что польское общество, имея в виду наличие во мне польской крови, выдавало меня за поляка. Несмотря на мою симпатию к польскому народу и признание его высоких духовных достоинств, всё это шло вразрез с моим русским национальным сознанием.
Для беседы о моем вступлении в состав Богословского факультета я был приглашен в комиссию, организовавшую факультет; в нее входили профессор юридического факультета, бывший в то время ректором или деканом, митрополит Дионисий и еще третье лицо. В конце беседы председатель комиссии спросил меня, как относится русская эмиграция к самостоятельной Польше. На это я ответил, что русская либеральная интеллигенция всегда была сторонницею восстановления Польши, но теперь, после советско–польской войны, она единодушно держится мнения, что восточная граница Польши должна быть пересмотрена. Я имел в виду белорусские и малорусские губернии и уезды, отнятые Польшею у России. Профессор сказал: «Мы, славяне, глупо поступаем, враждуя между собою; нам следовало бы образовать федерацию».
Когда мне задали вопрос, кого я советовал бы пригласить на Православное отделение для чтения философских лекций, я особенно указывал на Н. С. Арсеньева. Он действительно был приглашен и с тех пор периодически приезжал в Варшаву, продолжая жить в Кенигсберге и преподавать в тамошнем университете.
В Варшаве я жил в милой семье профессора философии Тадеуша Котарбинского, весьма привлекательного человека. К сожалению, он был сторонником какой‑то замысловатой разновидности материализма. В спорах с ним я указывал на то, что и я высоко ценю телесную сторону жизни и, будучи персоналистом, утверждаю, что все духовное и душевное воплощено; поэтому я могу назвать свою систему пансоматиз- мом, настаивая однако на том, что телесная сторона находится в подчинении у духовной и душевной. Котарбинский впоследствии называл иногда свою философию пансоматиз- мом, однако не в указанном мною смысле. С течением времени он сблизился с пражскими брентановцами и они называли свое направление реизмом (от res — вещь).
