— Сосед, — сказал тогда удивлённо Мефодий, — если вы знали, что в этом месте пойдёт торговля, почему же вы тогда сами не начали её? Что за охота вам была возиться с тряпьём?
Парень взял руки старика и дружески поглядел ему в лицо, которое вдруг затуманилось глубокою скорбью.
— Ты говоришь, почему я не завёл торговлю? А я тебя спрошу, к чему и как мне было это делать? Для чего и для кого было хлопотать? Я одинок, как дерево в пустыне. Немножко работы, дела, чтобы прокормиться, и довольно. Без занятия в моём одиночестве и при моём горе я бы умер.
Вот я и делал, что мог. Но зачем ты мне всё это напомнил?
Старик резко вырвал свои руки, закрыл ими лицо и опёрся локтями на колени. С минуту сидел он согнувшись, совсем подавленный горечью воспоминания. Мефодий глядел на него с невыразимым участием и сожалением. Потом обнял его и прижал его старую седую голову к своей груди. Старый Давид давно уже не встречал ни от кого сострадания, давно не знал отрады быть кому-нибудь дорогим.
Когда он был молодым, он знал счастье взаимной любви, но потом, когда счастье улетело, ушло навсегда, когда он страстно, но тщетно простирал руки в пустоту, тогда он подавил в своём сердце всякое чувство человечности, пока вера в людей не исчезла совсем. Ему казалось, что сердце его окаменело. Но в действительности это был не камень, а только лёд, и этот лёд тотчас стал таять, как только его пригрело солнце любви.
Старик затрепетал в объятиях Мефодия, словно старое дерево в бурю.
Горячее рыдание вырвалось из его груди, и после долгих лет первые слезы потекли по морщинистым щекам. Мефодий не мешал старику. Он прижал свою молодую голову к седой голове Давида. Глаза его тоже были влажными. А так как плачущий не закрывал более своего лица, он вытирал ему слезы.
— Оставь меня! — сказал Давид сквозь слезы. — Зачем ты беспокоишься из-за старого еврея? Все ведь гнушаются мною! Ты один кручинишься из-за меня! Чего ради?
— Потому что я люблю вас, дорогой сосед.
— За что ты можешь меня любить? — разразился новыми слезами старик. — Меня уже давно никто не любит, любила меня когда-то только моя мать. Позже я думал, что любила «она», но это оказалось обманом.
— Как так — обманом?
— Пусти меня и не спрашивай, — сказал старик, успокоившись. Мефодий отпустил его.
— Поверьте мне, сосед, вам было бы легче, если бы вы могли кому-нибудь высказать всё, что уже долгие годы удручает вас. Доверьтесь мне: я люблю вас и могу сочувствовать вам.
— Пожалуй! — старик поднялся, и в его потухших глазах вспыхнул огонёк.
— Я благодарю тебя, ты опять облегчил моё горе. Ты добр, но мир скверен, и я, может быть, предостерегу тебя от несчастья, и ты будешь более осторожен, чем я.
И старый еврей стал рассказывать:
— Если ты взглянешь на меня, на мой скорбный вид, на моё морщинистое лицо и полуслепые глаза, ты вряд ли поверишь, что я также когда-то был молод, красив и крепок, как деревце в лесу или как ты теперь.
Он прислонил своё тощее тело к дереву и взял сильную руку юноши своими слабыми руками.
— Мои родители оставили мне в наследство хорошее торговое дело и, хотя я не был богат, я считал, что Бог отцов моих благословил меня, так как я действительно имел сокровище. Этим сокровищем была моя жена, прекрасная, как цветок Ливана. И при ней дитя, ах, какое дитя! Сам Моисей не мог быть прекраснее, когда дочь фараона сжалилась над ним из-за его красоты. И когда я вспоминаю тогдашнее моё счастье и блаженство, я думаю, что Адам в раю не был счастливее. И всё это прошло!.. Как тебе это объяснить? Я в доме часто отсутствовал: несчастное моё занятие отзывало меня по делам, и я не подумал, что у других также могли быть глаза. Однажды я из дальних мест возвратился домой. Полный радости и надежды, вхожу к себе и... дома нет никого... пусто.
Старик схватился за голову.
— Пришёл вор и похитил радость моих глаз, сокровище моего сердца! И если бы это был гой (христианин)! Но то был вор свой, один из наших.
Я пришёл в отчаяние. Бегал по судам, и всё напрасно: мне пришлось дать жене развод. Мало того, суд присудил и ребёнка ей. «Вор» был знатнее меня. Он был окружным чиновником, и меня отовсюду отсылали. Я нигде не нашёл защиты, даже у Господа Бога, а у них всё шло как по маслу, пока они не уехали. Затем они покинули Венгрию, и я не мог более знать, где моё Дитя и что с ним сталось.
Ах, Мефодий, когда я всё это вспоминаю, я, как Иов, готов говорить: «Где Бог мой, чтобы я мог идти к Нему и отнести стоны мои?» Он Всеведущий, Один Он знает, что сталось с моей дочерью Эсфирью и с моей бедной женой! Жена меня покинула, изменила мне, но я никогда не допускал и мысли, что она преступна и виновата передо мной. Она была так молода, когда мы поженились, а «тот» был так красив и такой важный барин. И он увлёк её. И если бы она только захотела вернуться ко мне, я всё бы ей простил и, охотно принял её обратно, о, как охотно! Но меня не допускали к ней и, вероятно, говорили ей, что я грубый и злой. Она, должно быть, боялась меня... и всё было потеряно.
Я убежал из того города, скрылся со своим горем в этой стране и нынешней зимой надеялся, что смерть освободит меня от моей тоски и что я свою скорбь унесу в могилу. Вот и всё. Ты заставил меня всё рассказать, и у меня снова всё ожило: потеря, тоска и сердечная боль — всё! На что тебе это было надо? Какая нужда?
— Очень большая, дорогой сосед! Я знаю теперь, о чём молиться за вас, а вы, погодите, придёт время, вы не будете каяться за своё доверие, а ещё будете благодарить меня, что я вызвал вас на откровенность!
Мефодий поднялся, а за ним и старый еврей, и они вместе вошли в маленькую хижину Давида.
Когда старик зажёг свет, Мефодий увидел пустые кувшины, взял их и принёс свежей воды.
Потом привёл в порядок убогое жилище, как он это делал во время болезни Давида. Затем сел на скамью у стола, раскрыл толстую старую Библию и стал читать. Старый еврей накрыл свою седую голову шапкой, и Мефодий, чтобы не оскорбить хозяина, тоже надел шапку. У евреев считается оскорблением, если при чтении Слова Божия человек остается с непокрытой головой.
Сегодня, хотя читалась 53-я глава книги пророка Исайи, где говорится о грядущем Спасителе, и хотя Мефодий подробно толковал, что это относится к Иисусу Христу, старый ервей не возражал. Расстались они мирно.
Иногда неделя за неделей, месяц за месяцем не бегул — летят. Так было и у
Ондрачиков. Хотя работы у них было много, они еще никогда не справлялись с нею так легко, как в этом году.
«Это происходит, дожно быть, оттого, что мы теперь все всегда начинаем и исполняем с молитвой и по Слову Божию», — думала старуха, жена Ондрачика.
Она уже настолько поправилась, что могла сама стряпать, и Дорке не надо было оставаться дома от полевых работ. Старухе нужно было только, чтобы Мефодий и Андрей принесли утром воды или дров. Словом, жена Ондрачика никогда еще в жизни не была так довольна положением дела, как теперь.
Раньше муж ее частенько бывал злым и жестоким, она тоже не мягкого характера, и когда случалось, что муж приходил домой под хмельком, хотя и не был пьяницей, и начинал шуметь, она с ним вступала в сильную перебранку, после чего они, обыкновенно, по неделе не говорили друг с другом.
Дочери вышли замуж, привели в дом мужей, и зятья не захотели подчиниться старухе. Оттого хозяйство и не шло. Старуха теперь поняла причину: над их домом не было благословения Божия. Они не молились круглый год, кроме того случая, когда шли к причастию. По утрам, вставая, что-то каждый бормотал про себя, не думая при этом не о чём: так, говорили какие-то заученные слова, без всякого разумения и желания понять их. Какая это была молитва? Какое благодарение Бога за ниспосланное им? Можно ли было думать, что Бог благословил сердца таких людей, озарил их жизнь Своею благодатью? Все души были наглухо закрыты. Лучу Божьей милости некуда было и заглянуть.
Старуха понимала, что нужно обратиться к Богу, и она действительно обратилась к Нему от всего сердца. Она чувствовала что если кто-нибудь где-нибудь во всем мире нуждается в спасении, то это она. Поэтому она раскрыла свое сердце Христу, Сыну Божию, и ОН вошел в него.
В таком настроении, когда она сидела раз со своим мужем, она покаялась ему, что не была такой женой, какой бы должна была быть, и просила прощения. Она обещала, что, если Господь продолжит их жизнь, она будет усерднее служить Богу и своим домашним.
Ондрачик был смущен таким извинением жены. У него слёзы навернулись на глаза.
— Нам обоим надо просить прощение друг у друга, — сказал он, — ты, во всяком случае, была мне лучшей женой, чем я тебе мужем. И Мефодий правду говорил, когда сказал, что далее так жить нельзя. Как же тогда быть? Нужно старому сказать: «Стой!» и начинать по-новому. Мы ведь, на самом дела, жили вопреки воле Божией.
Я никому еще не говорил, а тебе скажу: когда я смотрю на нашего работника, как он живет, и вспоминаю, как я в молодости и до сих пор жил, мне делается стыдно. У нас в доме была и до него книга слова Божия, но мы никогда ее не читали. Да только теперь поняли это. Мы жили жуже глупой скотины. Скртина глупа: она только ес т, пьет и работает. Добра от нее для души мало, но зато она не вносит в жизнь людей и зла. Мы же, не только едим, спим и работаем, но мы к тому же и пьянствуем, всячески грязним душу, оскорбляем Бога, и скверним людей. И как живем сами, так же и воспитываем детей. Неудивительно, что они ушли от нас: чему доброму они могли научиться у нас?
