…Я пришел в церкву как раз когда там шло какое-то религиозное мероприятие. Разнокалиберные священники в желтых халатах пели протяжные песни. Мне почему-то сразу бросилось в глаза, что один из самых молодых служителей культа сильно похож на Дункана Маклауда. Он был без бороды и без усов, с такой же как у бессмертного копной волос, забранной сзади в хвост. Я бы ничуть не удивился, если бы по окончании литургии (или как оно там называется?) Дункан вдруг одним движением вытянул из-за спины меч и красивым махом с разворота подрубил бронзовую стойку со свечками. Пожалуй, я бы даже принял это за логичное и весьма эффектное по своему психологическому воздействию завершение всей церемонии. Ибо сказал Господь: «Не мир я принес, но меч!»
Замечтавшись об этих феерических картинах я даже не заметил, как ко мне подошел Андрей Кураев. Со времен нашей последней встречи диакон несколько раздобрел, округлился в умном лице, но выглядел все равно энергичным, а его знаменитые очки-телевизоры так вообще не претерпели никаких изменений. Я, кстати, давно заметил, что люди добреют от сытой жизни. Потому что сытость — это не суть обжорство, а просто добрый умиротворенный и осмысленный образ жизни. Когда наступает сытость, человек округляется, как бы стремясь приблизиться к самой идеальной фигуре, созданной Всевышним — шару. И в этом я вижу единство внешнего и внутреннего.
Я искренне поделился с отцом Андреем своими наблюдениями по поводу его душевного-телесного пополнения:
— Вы поправились, святой отец. Не всегда, наверное, получается посты соблюдать при ваших-то постоянных разъездах?
— Наоборот. Постная пища как раз располагает к полноте.
— Зачем же вы нездорового образа жизни придерживаетесь? Но в принципе, можно попробовать в качалку походить, железо двигать… Впрочем, давайте о деле. А то вас, я вижу, уже ждут.
Мы сидели с Кураевым прямо в храме, у окошка на деревянном сундуке, в котором местные церковнослужители зачем-то хранили красную ковровую дорожку (нас потом согнали, а дорожку достали). А рядом с сундуком возвышался какой-то гражданин в очках и как зачарованный глядел на красный глазок диктофона. Гражданин стоял не далее, чем в полушаге от меня, буквально дыша мне в затылок, что меня ужасно нервировало. Отворачиваясь от Кураева я несколько раз бросал невежливые взгляды в сторону загадочного гражданина, но он моих красноречивых намеков в упор не понимал. Так и хотелось отпихнуть гражданина ногой, но в храме такие действия предпринимать было бы немного неприлично.
— Не могли бы вы прояснить, что имели ввиду, когда говорили о том, будто России в XX1 веке не будет? Я знаю, у вас даже теоретическая работа есть под названием «О нашем поражении». Откуда такой пессимизм?
— Земная история кончается поражением христиан. В «Апокалипсисе» об этом честно предупреждается: «И будет дано Сатане вести войну со святыми и победить их.» Нет, сохранится, конечно, сообщество людей, собравшихся вокруг веры, чаши с причастием… Но церковь в социальном смысле проиграет. Не будет христианской школы, христианской политики, христианской культуры. Во многом этого нет и сейчас.
В историческом смысле я пессимист, и мне кажется, что большевистский режим сломал хребет русскому народу. Поэтому сейчас русский народ похож на собаку, которая еще может лапками скрести, но ни свою конуру, ни хозяйский дом охранять не может. Взять хоть то обстоятельство, что в России нет православного терроризма, нет русского националистического терроризма.
— Это плохой признак?
— С точки зрения диагностики жизнеспособности общества, это плохой признак. Терроризм сам по себе — это выплеск злой, разрушительной энергии. И если русский националистический терроризм в России начнется, я первый буду против него проповеди произносить.
— Но в душе, небось, будете радоваться?
— Ну, со стороны, как врач радуется тому, что в организме есть признаки жизни. Это, конечно, черная энергия, но это хоть какая-то энергия. А если человека бьют по лицу, под дых, а он никак не реагирует, одно из двух — или он святой или труп. Услышав об этих неумных и злых телодвижениях, я бы испытал то же чувство, что и спасатель, который получает пощечину от той девушки, которой он делал искусственное дыхание. Дыхание он ей делал уста в уста, а вот когда она наконец смогла вздохнуть самостоятельно, она пришла в себя, и, увидев у своего лица прильнувшего к ней незнакомца, со всей дури, почти не приходя в сознание, влепила ему… Больно-то оно, конечно, больно и даже обидно, но и добрая сторона в этом событии все же будет: раз дурит, значит все же живет…
Не реагирует на боль или святой или труп. Говорить о том, что наш народ после 70 лет советской власти стал каким-то особо святым или духовно совершенным, невозможно. Значит, приходится констатировать некую духовную апатию существа, которое утратило возможность защищать себя, свою территорию. Во всех странах, выходивших из-под коммунистического владычества, возрождение государственности и общественности шло под лозунгами возвращения к своим народным или национальными традициям — так было в странах Восточной Европы, Балтики, и на Украине, и в Молдавии, и в Средней Азии… Но в России почему-то не произошло такой смычки демократизма и патриотизма. Они оказались по разные стороны баррикад.
— Может, потому что эти пресловутые 70 лет большевизма все как раз происходило в русле национальных традиций, и мы так от этого устали… Ой, молчу, молчу!
— И коротичевский «Огонек», и НТВ надавили на все возможные болевые точки и нервно-паралитические узлы общества иголочками кощунств и оскорблений. Журналюги поиздевались вволю и над святынями историческими (типа Отечественной войны), и над святынями религиозными. Достаточно вспомнить «Последнее искушение Христа». И то, что в ответ мерседес Гусинского не взлетел на воздух — плохой признак. В любой порядочной стране это бы произошло — мусульманской, католической, протестантской. А раз у нас этого не произошло, значит, никакого народного самосознания нет. Добавим сюда разрушение армии, экономики, депопуляцию. Вывод печален: единственное, что сейчас сдерживает окончательный распад России — ядерное оружие. Которое на сегодняшний день является оружием чисто психологическим.
Природа не терпит пустоты. А перепад давлений по восточным и южным границам России невероятно велик. С одной стороны — избыточное китайское население или вступивший в подлинный политический и религиозный Ренессанс мусульманский мир, с другой — вымирающая Россия. Будет ли граница взломана мирно или через войну? Пока что, повторяю, границу сдерживает только наличие у нас ядерного оружия. Когда я спросил одного своего знакомого китаиста, будет ли у нас война с Китаем или нет, он ответил очень ехидно: «Не будет, потому что война китайцам не нужна. Они будут просачиваться в Сибирь мелкими группами по сто тысяч человек». Сибирь, которую русский народ не смог переварить, ассимилировать, с точки зрения общепланетарной экологии будет нами уступлена тому народу, который сможет ее освоить.
— Можно я спрошу?.. Видимо, так оно и станется, как вы говорите. Природа действительно не терпит пустоты, а китайцы — мастера тихого проникновения. И что же тогда будет с вашим православием?
— Тысячу лет назад греки совершили подлинный подвиг — на излете византийской империи они смогли растождествить национальное и религиозное. Они вернули православию вселенское дыхание, передав его варварам — славянским племенам, которые в ту пору были злейшими и опасными врагами Византийской империи. В этом смысле Византия смогла умереть достойно. Она смогла факел мира передать дальше, причем своим врагам. И вот прошла тысяча лет… Наверное, прав Гумилев, когда предрекает национальным организмам предельный срок жизни в тысячу лет… И если сейчас настала пора умирания России, нам нужно задуматься, как мы умрем — в судорогах и проклятиях или же сможем найти наследника, которому передадим самое главное, что у нас есть — нашу веру и нашу душу. Может, мы передадим православную эстафету китайцам. Славяне, когда они вторгались через Дунай, не помышляли о том, что станут продолжателями православных традиций. Может быть и с Китаем произойдет также — они станут могильщиками нашего государства, но хранителями наших святынь.
— Удивительно красивая идея!
— Она может казаться непривычной только в Москве. Полжизни моей проходят в поездках от Сахалина до Кенигсберга. И я несколько раз в Сибири беседовал с людьми, которые строят храмы. Строят, кстати, нередко силами турецких рабочих, что самое смешно-печальное. Спрашивал: какова, по-вашему, судьба этих храмов? Ведь там повальное настроение — уезжать. Уезжать из Сибири. И даже строители отвечают: мы понимаем, что строим храмы для китайцев.
