Только усовершенствованию ли? Нравы значительной части человечества последние две тысячи лет формировались под прямым влиянием иудейской традиции, а она-то все вавилонские достижения напрочь отвергла. Это привело к большому количеству разнообразных проблем, о некоторых из которых мы еще упомянем. А наиболее стабильные и свободные из нынешних развитых государств не вернулись ли к слегка модифицированному вавилонскому варианту общественной сексуальности?
О чем, как не о Вавилоне, может вспомнить чужеземец (свои туда обычно не ходят), неспешно гуляющий по амстердамскому кварталу красных фонарей? Эта часть города, так же как в оные годы в городе на Евфрате, отчетливо отделена от остальной территории. Каста работниц этого района, с одной стороны, защищена законодательно, а с другой — их ремесло не является заманчивым примером для подражания. Так же как и три тысячи лет назад, им может повезти в жизни, а может и нет. Они даже могут, в отличие от давних времен, сменить свой статус, хотя, опять же, удается это немногим. Печальные одинокие мужчины могут минут за 30 избавиться в тех местах от избытка своей агрессивности, но не от самой печали (для этого существуют расположенные неподалеку, прямо-таки как в Вавилоне, пивные, и не только пивные).
При этом семейно-этические ценности голландского общества не понесли особого урона от принятия нововавилонской доктрины организованной проституции (которая, впрочем, потеряла свой священный характер, кажется, навсегда). Надо, впрочем, признать, что социум, сексуальная мораль которого восходит к библейской традиции, должен естественным образом дорасти до того, чтобы с легкостью переносить существование такой эротической отдушины, и даже ее в общем-то и не замечать. Неслучайно подавляющее большинство посетителей цитадели голландского свободолюбия составляют иностранцы, а уж встреченный там ненароком под утро гражданин с остекленелыми глазами, обкурившийся гашиша или переевший туземных «пирожных», наверняка окажется русским или американцем.
Не станем идеализировать вавилонскую жизнь, тем более что мы имеем о ней не так много сведений. Но кажется, дело было не только в том, что вавилонская религия включала множество сексуальных обрядов. Месопотамская культура и месопотамское общество в целом рассматривали «свободную любовь» как интегральную часть бытия, как нечто совершенно нормальное и само собой разумеющееся (почти для всех мужчин и женщин определенных категорий, а также, возможно, и половозрелых девушек добрачного возраста). Не забудем, что свобода сексуальных отношений существовала постольку, поскольку не нарушала моногамного вавилонского брака — соблазнять чужую жену или свободную девицу было нельзя (последнее верно в отношении женатого мужчины, но не бессемейного юноши). А пользоваться рабами или проститутками, а тем более специально выделенными жрицами — пожалуйста, потому что на прочность семьи это, как казалось тогда, не должно было влиять. И вот с этой культурой, возможно, находившейся в самом расцвете, столкнулись еврейские переселенцы.
Отметим две интересные детали возникшего цивилизационного конфликта. Во-первых, вавилонский брак, как уже сказано, являлся строго моногамным, что соответствовало еврейским установлениям. Внешне большой разницы здесь не было: существуй у жителей Города обширные гаремы, контраст между ними и изгнанниками был бы сильнее, а точек соприкосновения — гораздо меньше. Но в том-то и дело, что вавилонские верные мужья могли почти беспрепятственно ходить в известные кварталы, а потом спокойно возвращаться домой. Не исключено, что некоторые иудеи (как и люди иных национальностей и эпох) такому обстоятельству могли позавидовать и вскоре попытались его использовать. Во-вторых же, многие жрицы любви были по совместительству настоящими жрицами — представительницами иных культов. Таким образом, для попытавшегося интегрироваться в новое общество переселенца пьянка в компании вавилонских приятелей могла обернуться вполне реальным приношением (умолчим, в какой именно форме) чуждому аккадскому богу (скорее, богине). И сколько иудеев с остекленевшим взглядом оказалось тогда в злачных кварталах — намного ли меньше, чем ныне иноземцев в Амстердаме?
Поэтому совсем не случайно кажущееся чересчур метафорическим библейское совмещение физической измены и религиозного отступничества — индивидуального проступка и цивилизационного преступления. Одно действительно было связано с другим. Стоило уже слегка вавилонизировавшемуся еврею немного отбиться от семейного очага, как он с некоторой закономерностью переходил под покровительство Иштар и прочих местных идолов. Потому вавилонский образ жизни, а особенно вавилонский разврат, был подробно проклят в письменном виде, что сделало эти проклятия одновременно действенными и долгоживущими.
Более того, на протяжении многих веков данные о любовных культах Вавилона были чуть ли единственными верными (точнее, частично верными) сведениями о Городе, которыми располагал европейский образованный человек. Имелось подробное и достоверное подтверждение очень уважаемого и популярного источника, автор которого повествовал следующее: «Самый же позорный обычай у вавилонян вот какой. Каждая вавилонянка однажды в жизни должна садиться в святилище Афродиты и отдаваться [за деньги] чужестранцу»{140}.[486] Библейские свидетельства подкреплял не кто иной, как отец истории, досточтимый Геродот.
Древнегреческим классикам в определенные времена не только верили — их читали и даже изучали в школах. Это продолжалось и тогда, когда стало ясно, что отнюдь не все сообщаемые ими сведения достоверны. Не хотелось бы, чтобы нас обвинили в неуважении к Геродоту, который внес громадный вклад и в начальную географию, и этнографию, и в историю. Мы его, конечно, ценим и чтим, но с одной очень важной поправкой. Его работа в отличие от чуть более позднего труда Фукидида не является чисто научным произведением, а представляет собой смесь занимательного чтения и ученого сочинения.
Первым великим историком человечества является, таким образом, именно Фукидид — но не забудем и Девторономиста, хотя он все-таки прежде всего историко-философ, нежели «чистый» историк. Скажем еще, что оба великих древних автора стали основоположниками сочинения собственно национальной истории — они оставили нам в наследство перспективы: соответственно древнеиудейскую и афинскую, мнения израильтян, финикийцев, спартанцев и коринфян их интересовали значительно меньше. Такая понятная односторонность — оборотная сторона того, что мы ранее называли индивидуализированной, субъективной, аналитической историей. Центром исторического сочинения по понятным причинам становился город или народ автора, и так было почти до самого последнего времени. Когда-то такая позиция была очевидным спутником историографического прогресса, но с тех пор многое изменилось. Традиция национальной истории, в которой иные народы, в лучшем случае, занимают роль чужаков, а в худшем — врагов, сыграла заметную роль в разжигании националистических настроений XIX–XX вв., которые в итоге привели к страшным человеческим жертвам. Однако этот урок человечеству впрок не пошел. До сих пор подобный тип исторических работ причиняет несомненный духовный вред обитателям самых разных стран и цивилизаций, разобщая народы, иногда даже специально раздражая их друг против друга. Поэтому стоит наверно, модифицировать данную нами Геродоту характеристику и признать, что он первым попробовал заглянуть в будущее и создать синтетическую, многостороннюю историю известных ему земель[487].
При этом количество переданных Геродотом недостоверных легенд огромно, потому, что, как он сам заявлял, критическая проверка сообщаемых сведений вовсе не значилась среди его авторских задач: «Мне в продолжении всего моего повествования приходится ограничиваться лишь передачей того, что я слышал»{141}.[488] И вот результат: вплоть до сегодняшнего дня многие из легенд Геродота живы, их продолжают переписывать и пересказывать. Почему? Галикарнасец был очень хорошим писателем. И первым познакомил греческий мир с многочисленными преданиями его восточных и южных соседей, сделав это необыкновенно искусно.
Яркие образы Геродота навсегда западали в душу читателям: кто не помнит рассказ о счастливце Крезе, начавшем на костре кричать: «Солон, Солон!» Или про отрубленную голову персидского царя Кира, которую кочевники-массагеты окунули в мешок с кровью, дабы великий завоеватель смог наконец ею вдоволь напиться? Именно художественная сила обеспечила означенным мифам бессмертие и превратила их в культурное событие, поскольку на все эти темы было создано немало превосходных картин и бесконечное количество назидательных детских книжек. От этого, впрочем, мифы не стали фактами, а образы — документами. Впрочем, Геродот мифологизировал и многие реальные события: например, битву при Фермопилах. Вообще, историческое событие получает статус мифа только в преображенном виде, когда становится частью культурной памяти нации или цивилизации. И хотя механизмы этого преображения могут быть различными, роль письменной фиксации является определяющей. Но зафиксированный факт не всегда становится мифом — факт должен быть или ярким или ярко описанным (предпочтительней и то и другое, чему полностью отвечает повесть о 300 спартанцах, потрясающая сама по себе, но и изложенная Геродотом с большим мастерством, что вкупе сделало ее одной из наиболее известных исторических новелл).
