Я не могу одна пользоваться этими земными благами, я приглашаю к себе на лето Гришу и Кириллушку, товарищей моего Феди. Да и отблагодарить Ивана Петровича мне очень хочется, поэтому я беру к себе его восьмилетнего сына и забочусь о нем, как о своем ребенке. Мать Гриши и бабушка впервые в жизни расстаются со своим любимцем. Я приглашаю их на лето тоже в Гребнево, нахожу им дачу напротив нашего дома. Но Валентина Григорьевна еще преподавала немецкий язык в вузе, поэтому смогла приехать на дачу только в начале июля. Она говорила мне: «У меня больной ребенок, я боюсь, что Вы с ним не справитесь. Гришу очень трудно накормить, мы с бабушкой до сих пор часто кормим его с ложки. У Гриши сильный диатез: гноятся глазки, распухают губки, пальчики на руках трескаются, тело зудит, как от укусов насекомых, даже часто поднимается температура. Но в Москве ребенок мой без воздуха, все дни проводит за книгами, в постели…».
Я знала все это, так как Гриша часто пропускал занятия в школе, Федя приносил ему домашние задания. Но я уверяла Валентину Григорьевну, что среди природы, на воздухе у Гриши болезнь утихнет. Сама же я решила усердно молить Бога, чтобы Он излил Свое милосердие и на членов семьи Ивана Петровича. Я знала, что родители будут посещать сына и радовалась, что буду их часто видеть. Ах, как мне хотелось, чтобы огонь святой любви снова согрел их сердца, чтобы они познали истинное счастье в Боге, Который есть Воплощенная Любовь. Да, я горячо и много тогда молилась. Я знала, что Господь слышит меня. Об этом времени в 1947 году мне предсказал отец Митрофан: «Молитва твоя дойдет до Бога, отец вернется в семью, но…». Я перебила тогда батюшку, испуганно спросив: «Как? Разве Володя уйдет из семьи?». Отец Митрофан ответил: «Нет, Володя, твой муж, тебя никогда не оставит. Я не о нем говорю, а о том человеке, за кого ты молиться будешь. Таковы пути Божьего смотрения: Господь дает одной душе, которая ближе к Нему, нести к Богу другую душу, соединяя на земле их судьбы, вселяя в сердца жалость…».
Восьмилетний Гриша оказался серьезным, спокойным мальчиком, но избалованным излишней заботой о нем матери, бабушки и тетки. Он объявил мне:
— Кушать я у вас не буду, потому что я ненавижу обедать, не люблю ужинать…
— Ну, будет видно, — ответила я спокойно. Утром Гриша сказал:
— Завтракать не буду. Но молочка попью.
В обед, когда Федя и Кира сели за стол, Гриша ходил по коридору и твердил: «Не буду есть». Я налила ему супу, но он не подошел. Его удивляло наше спокойствие и то, что никто ему ничего не говорил, не обращал на него внимания. Дети уплели котлетки с пюре, запили компотом, помолились, поблагодарили и отправились на верхнюю террасу отдыхать, как у нас всегда днем полагалось. Федюша лет до тринадцати обычно ненадолго засыпал, чему другие матери очень завидовали, говоря мне на собраниях: «Потому Ваш ребенок и бодр во вторую половину дня, потому и уроки быстро делает, и гулять успевает. А наши сидят весь вечер и дремлют над домашним заданием, ничего не успевают…».
Я мыла посуду, Гриша ходил голодный, заглядывал на кухню, где стояли его нетронутые порции.
— Иди наверх, ложись отдыхать, — сказала я, — ведь все утро носился по берегу. Гриша спросил:
— А когда все еще раз будут кушать?
— Не скоро, вечером, часов в шесть, когда батюшка приедет.
— Так мне еще четыре часа голодать?! Нет, я не вытерплю, сейчас поем, — Гриша с жадностью заработал ложкой. — Значит, я пообедал? Ну, а уж ужинать не буду!
Вечером приехали и старшие мои дети. На столе стояла большая сковорода, из которой каждый таскал вилкой себе в рот. Гриша ходил вокруг и облизывался. Он спросил:
— Вы что хрустите да причмокиваете? Вкусно, что ли? Эй, эй, да тут через пять минут ничего на сковороде-то не останется! А ну, раздвиньтесь, ребята, дайте мне хоть попробовать!
— Бери вилку, да клюй, не зевай, — был ответ.
Так Гриша втянулся в дисциплину коллектива. Он вскоре поправился. Мы всей семьей съездили в Лавру, приложились к мощам преподобного Сергия. «Молись, Гриша, чтобы преподобный тебя исцелил», — говорили мы. Потом мы проехали на Гремячий источник, где все омылись ледяной струей водопада. Домой мы привезли банки и бидоны этой целительной воды, велели Грише пить побольше. Недели через три, когда родители навестили Гришу, он был уже совсем гладенький, никаких следов диатеза не осталось. Это была милость Божия: Гриша кушал, живя у нас, все подряд и не болел. Мама его была несказанно рада, сняла дачу напротив нас. Мы вместе ходили в храм, гуляли. В июле приехали и все мои старшие дети, и старички наши, так как начались каникулы и в высшей школе. Все мне помогали по хозяйству, мне стало полегче.
Через двадцать лет перерыва я вдруг снова занялась живописью: снова этюдник, снова кисти, краски! Мы ходили в лес, где дети резвились, а я писала пейзаж: на полянке, опираясь на палочку, идет отец Серафим Саровский. Или — он же молится на камне среди сосен и елей. О, это было чудное лето в 1968 году! Родители мои еще были бодры и жили с нами, папа регулярно проводил беседы с молодежью. Казалось, что здоровье вернулось ко мне. Но наступила осень…
В сырой дождливый день у меня вдруг заболел живот. Я не испугалась, пошла в магазин, думала, что развлекусь и тянущая боль пройдет. Но она так усилилась, что я решила на обратном пути зайти к Валентине Григорьевне, надеясь там застать Ивана Петровича. Он был дома! Хирург мой посоветовал лекарство, и я ушла. Но дома мне становилось все хуже, боль усиливалась. Володя вызвал «неотложку». Врач скоро приехал, велел собираться в больницу, говорил об отравлении или необходимости операции. Тогда мы решили еще раз обратиться за советом к Ивану Петровичу. В двенадцатом часу ночи кто-то из старших детей сбегал к нему, поднял его из постели.
Хирург долго щупал мой живот, пальцы его проверяли поочередно то мою печень, то поджелудочную железу и т.д. Врач как будто видел все сквозь кожу. Он дал мне в руки грелку. Куда ее деть? Я сунула ее под спину. Врач сказал:
— Вы машинально греете спину? Ясно, ясно… Отец Владимир! Наполните ванну горячей водой, так, чтобы терпеть было можно. И ведите жену в ванную. В воде ей, возможно, станет легче.
Я опустилась в горячую воду и через три минуты засмеялась: «Боль прошла!».
Но Иван Петрович предупредил нас, что боль еще не раз повторится и в эту ночь, и в дальнейшем: «Горячая ванна будет Вам первой помощью: у Вас в почках песок, который выходит по мере расширения от тепла сосудов». Так началась моя болезнь, которая тянулась целых восемь лет. Каждые два-три месяца начинались болезненные приступы, сопровождавшиеся и повышенным давлением, и слабостью усталого от боли сердца. Тогда я много лежала, спала или читала, лежа в подушках и с грелкой. Лекарства разрушали каменные отложения в почках, но эти же лекарства разрушали и зубы, и кости; в пальцах тоже начались отложения солей, руки болели.
Но надо же человеку что-то терпеть. Господь знает, кому какой крест посылать. Он же посылает и Свою помощь, Свое утешение, которое озаряет жизнь. Дети мои знают этот период моей жизни, но для мира он пока закрыт… Скажу только, что нет слов, чтобы выразить мне Господу мою благодарность… Внешняя жизнь семьи нашей текла обычным путем: старшие трое детей получали среднее специальное образование в музыкальном училище, Люба и Федя кончали десятилетку.
Ездили дети в храмы уже самостоятельно, так как в районе, где мы жили, храма тогда не было. Старшие предпочитали посещать Елоховский Богоявленский собор. Мальчики выделялись из толпы своим ростом, их заметили и однажды позвали в алтарь. Митрополит Пимен узнал их. Он спрашивал меня, когда посещал храм батюшки в Лосиноостровской, на престольном празднике: «Ну как, иподиаконов-то мне растите?». И вот в соборе Колю и Симу подвели к митрополиту.
— Сколько вам лет? — спросили у ребят.
— Шестнадцать и семнадцать! — был ответ.
— О, тогда ступайте отсюда, растите еще!
В конце 60-х годов советская власть не допускала несовершеннолетних к участию в богослужении. Феденька разложил с отцом на столе карту Москвы, отметил крестиками открытые в те годы храмы: их было совсем немного, около сорока. Отец Владимир объяснил сыну, на каком транспорте и куда удобнее доехать. Феде хотелось все посмотреть. Он объехал многие храмы, но лучше собора в Елохове не нашел и тоже стал ездить туда.
Ко мне сынок был очень внимателен, всегда помогал, чем мог. По утрам он сам просыпался, сам завтракал, сам уходил в школу, стараясь не тревожить меня. Правда, старшие тоже так поступали, беря пример с отца, но те были уже почти взрослые. А Федюша с девяти лет стал самостоятельным. Удивительно, как Федя чувствовал мое состояние. Мои мысли передавались ему.
Однажды под большой праздник я ему сказала, что болею и не пойду в храм. Он уехал один. Но прошло около часа, мне стало полегче, и я тоже поехала в собор. Я не пошла вперед, так как храм был полон, а встала в приделе, сзади. До конца службы оставалось еще около часа, когда я почувствовала, что силы меня оставляют. «А до дому далеко ехать городским транспортом — так тяжело мне одной… Вот бы за Федюшу держаться, так бы легче было идти в темноте», — думала я, поглядывая издалека на черненькую головку сынка, которая виднелась далеко впереди храма. Смотрю, мой Федя начинает тревожно оглядываться, всматриваться в толпу. Я гляжу на него, но он меня не видит. Однако Федя поворачивается и идет ко мне, будто ища меня глазами. Он скоро подошел ко мне: «Мама, ты тут? А я почувствовал твой взгляд, стал искать тебя». Так Господь, вездесущий и любящий нас, дает рабам своим чувствовать нужду близкого человека.
