Елена Германовна, напротив, вносила в наши собеседования более лирическую нотку — соответственно женственности всего ее облика, — внешнего и внутреннего. Ей был свойствен также мягкий ласковый юмор, весьма кстати действовавший и на сарказмы Александра и на "воспылания" Марка.
Сергей Матвеевич большей частью ничего не говорил. Но он очень любил и ценил всяческую "игру ума" и тихо любовался нашей увлеченностью. А еще больше — самой Еленой Германовной. Между ними начиналось тогда сближение, которое впоследствии принесло Елене много горя, стало для нее причиной настоящей трагедии. Но в то время и в той обстановке тепло человеческого чувства (вместе с теплом печки!) сообщало нашим встречам окраску уюта и задушевности. И несмотря на большие несходства характеров, мы хорошо сдружились. Для меня — фактически на всю жизнь. Кроме Сергея Матвеевича, которого я по возвращении в Москву уже не застала в живых, близкие дружеские связи с остальными членами кружка продолжались: с Еленой до ее смерти в 1955 году, с Александром — до его смерти в 1965 году. С Марком — по сей день, и никакие внешние препятствия и разлуки не могут их разрушить.
В этом составе мы занимались два года. А затем возникла идея — нам самим выступить в роли руководителей кружка начинающих, преимущественно из молодежи еще более юной, чем мы сами. Елена Германовна и Александр уклонились, а мы трое взялись очень рьяно. Чтобы подготовиться к этой ответственной роли, мы решили прежде всего сами проработать книгу "Теософия", читая ее страница за страницей, обдумывая возможные вопросы и решая, какой еще дополнительный материал из других книг и лекций надо привлечь, что и как комментировать и пояснять.
Это была очень увлекательная и полезная для нас самих работа. Проработав таким образом больше половины книги (на это ушла целая зима), мы решили, что со следующей осени можно начинать кружок. Но — встретилось препятствие, совершенно для нас неожиданное: наши "старшие", наиболее близкие нам — Михаил Павлович и Клавдия Николаевна — сказали, что они против того, чтобы Марк вел вступительный кружок, что он несдержан и слишком субъективен, увлекается, забывая об ответственности, и проч. Аргументы неубедительные и несправедливые, Марк даже готов был считать, что истинная причина в недостаточной почтительности, проявленной им в каком-то выступлении. Оглядываясь теперь назад, я думаю, что это, конечно, неверно и истинная причина рождалась из чувства ответственности, может быть, иногда и гипертрофированного, свойственного нашим "старшим". Но тогда я кипела и склонялась к радикальному решению: не послушаться! Общество было только что закрыто, мы теперь каждый за себя несем ответственность перед антропософией. И никакие посредники, превращающиеся в средостения, не нужны. Но Марк, хотя и был очень расстроен таким недоверием к нему, нашел в себе силу подняться на более высокую и самоотверженную позицию (чем и доказал, вопреки мнению о нем, свою духовную зрелость). "Нет, — сказал он. — Ариман[39] всячески стремится нас разобщать, для того и Общество закрыто. Тем сильнее должны мы держаться за нашу внутреннюю духовную общность. Клавдия Николаевна и Михаил Павлович ведь и в Обществе никаких "административных" прав не имели. Их авторитет — авторитет духовный. И таким он и остается. А наша духовная сплоченность гораздо важнее всяких личных обид. Я не могу поступить вопреки их воле". Он был прав, конечно, и я это признала. Но как же быть? Выходило, что говорить в кружке, отвечать на вопросы и проч. придется мне одной! Сергей Матвеевич был очень полезен при предварительной проработке текста, внося нотку хорошей жизненной трезвости. Но говорить среди этих юных слушателей он не будет. Я же не чувствовала себя способной одна взять на себя эту задачу. Отказаться? Но мы так сжились с мыслью о кружке, так много уже вложили в его подготовку! Остановились на компромиссном решении: всю подготовку занятий будем проводить вместе, а на собраниях кружка Марк участвовать не будет. Это требовало от него большой самоотверженности и подлинно бескорыстной любви к антропософии. Конечно, он мог доверять мне, что его мысли будут донесены до слушателей бережно и неискаженно. Но ведь как дорого личное общение, как дорог непосредственный отклик слушателей на то, что ты им даешь! Его лишили этой радости, но он — устоял! Это очень подняло его в моих глазах.
Кружок собрался и прозанимался всю зиму 1923-24 года. Состав его был действительно очень юным. К сожалению, не помню ни одной фамилии. Было трое скаутов. Скауты — не просто спортивная организация, в ней всегда был большой идейный заряд морально-религиозного характера. Теперь, в новых условиях, эта англиканско-протестантская мораль многих не удовлетворяла. Их организация тогда тоже была только что уничтожена[40]. Те, кто не принял атеистической советской идеологии, искали новых духовных идеалов. Один из них — явно вожак, при нем два "адъютанта" — был наиболее интересен. Студент зоолог, он уже кое-что читал из оккультно-мистической литературы, но не хотел это обнаруживать. Но в его вопросах этот специальный интерес проскальзывал. В отдельных с ним разговорах он прямо сказал, что хочет найти способ ввести в свою научную специальность — зоологию, которой он был очень предан, методы и достижения оккультизма. Звали его Павел, фамилии не помню. По окончании наших занятий, я "передала" его Михаилу Ивановичу и больше с ним не встречалась.
Еще были у нас несколько человек из театральной студии, руководимой тогда Ю.А. Завадским[41], и кое-кто из литературно-поэтической молодежи, "завербованной" Александром (вероятно, через Сергея Спасского и Георгия Шторма, с которыми он был таком)[42]. В общем — публика живая и любознательная, с ними было интересно заниматься, но требовало немалой собственной работы. Этому кружку я многим обязана.
Приблизительно в это же время, кажется, в 1922 году, в Обществе возникло начинание, в котором Марк и я приняли большое участие. Инициатива принадлежала Вере Оскаровне. Мы говорили как-то о "Вольфиле" (расцвет Вольфилы принадлежит Петрограду, в Москве она не привилась)[43]. Она находила, что Вольфила слишком "академична" и "философична" и что теперь нужны другие, более "демократические" формы духовного общения, более широкие как по кругу вопросов, так и по составу участников. Она рассказала, что еще в дореволюционное время, когда она училась на Высших Женских Курсах, в Москве существовала чайная, куда приходили люди из самых разных слоев "простонародья", желавшие поговорить и поспорить о "вере" — сектанты различных толков, староверы и православные, толстовцы и одиночки — "искатели веры". Вот эту-то истинно народную, спонтанно возникшую традицию и следовало бы теперь, в новых условиях, подхватить, расширить и организовать — не по типу "академии" или "ассоциации", а скорей по типу "клуба", открытого для посещения и встреч людей любых духовных направлений. Идея очень понравилась — Антропософскому Обществу выступить инициатором. Как назвать? Клуб — не годится, хотя и соответствует по смыслу. Вера Оскаровна нашла формулировку — "вольное содружество". Так и решили: "Вольное Содружество духовных течений". Она же написала и устав, очень короткий, вернее — декларацию с приглашением принять участие. Подпись — "Инициативная группа". Прежде всего решили обратиться к толстовцам. Идея вполне соответствует их целям, а у них неоценимое преимущество — помещение Вегетарианской столовой в Газетном переулке. Оно достаточно просторно и часто используется для докладов, лекций и пр. Там и наше Содружество могло бы приютиться. Действительно, среди толстовцев идея встретила полное одобрение и содействие. Переговоры велись, главным образом, с Валентином Федоровичем Булгаковым[44]. Чудесный, обаятельный человек, такая в нем жила сердечная теплота, душевная чистота, искренность и простота! Полная противоположность Черткову[45] — тот говорил всегда свысока и чувствовались в нем душевная жесткость и равнодушие. Кто-то сказал мне, что он в молодости был военным и служил в гвардии. Это в нем и осталось — гвардеец от толстовства! Очень приятен был и Шорох-Троцкий — весь какой-то тихий, кроткий, с глазами, сияющими добротой[46].
Обратились мы и к теософам. Япобывала у председательницы Теософского Общества — Софьи Владимировны Герье[47]. Она была больна, лежала на диване, извинилась, что ей трудно сидеть. По поводу Содружества сказала, что, конечно, это очень хорошая и правильная идея и что она сообщит наш устав и наше обращение всем членам. Но за ее словами не чувствовалось никакого живого интереса, чувствовалось, что все это ей глубоко ненужно. Выходя от нее, я вздохнула свободно, как будто я вышла из склепа, где духовная жизнь спрятана глубоко, как в каменном футляре, и не хочет никакого общения и в нем не нуждается. В принципе я могла бы отнестись с уважением к такому затворничеству, но здесь было еще что-то невыразимо гнетущее, что вызывало жалость к ней лично.
