Власть имущие, в общем, этим обещаниям верили — и иудеи диаспоры, бывало, делали очень неплохую административную карьеру. Так, члены семьи знаменитого Филона Александрийского, наиболее известного представителя иудео-эллинской философии[633], занимали в Римской империи высокие посты. Здесь добавим, что культура диаспоры была не только высока, но и очень продуктивна. Эллинизированные иудеи оказались на грани двух великих культур и пользовались плодами обеих. Вплоть до второго-третьего христианских поколений мы не видим людей греко-римского мира, обогащенных познанием культуры еврейской, а примеров обратного — евреев, овладевших классическим античным наследием, пруд пруди. Мыслители иудейской грекоязычной диаспоры явились прямыми предшественниками христианства. Они внесли новые традиции в тогда еще собственно иудейскую литературу: это и упоминавшееся выше использование аллегорий, и создание волшебных повестей, подобных Книге Товита, и приписывание своих работ жившим задолго до их создания мудрецам[634].
Поэтому грекоязычное и грекомыслящее (sic!) христианство столь легко и всеобъемлюще усвоило литературное наследие иудейской диаспоры III–I вв. до н.э., включая многие общеизвестные книги, не попавшие в дальнейшем в еврейский канон (Юдифь, Товит, Премудрость Иисуса, сына Сирахова[635] и т. п.). Потому и Книга Даниила была очень близка первым христианам в философском смысле: мы уже говорили о том, что, созданная в эпоху гонений на иудаизм, она оказалась созвучна и политическим реалиям нового времени. Ее пророчества было очень легко перетолковать на современный лад. Так «железное царство», воплощенное в коленях знаменитого истукана, стало Римской империей; получили новые именования многочисленные знамения и исторические реалии, содержащиеся во второй половине книги[636].
Венцом осовременивания знаменитого текста стало появление слова «Христос» в 25-м и 26-м стихах 9-й главы Книги Даниила, до сих пор присутствующее в русском Синодальном переводе — в еврейском оригинале такого быть, конечно, не могло[637]. Судьба этих стихов, доставивших немало сложностей переводчикам, иерархам и интерпретаторам всех мастей, не дает возможности уклониться от их обсуждения. В каком-то смысле внимание, придававшееся финалу 9-й главы Книги Даниила, в концентрированном виде отражает все проблемы, связанные с попытками материальной интерпретации древних символов, и в особенности с желанием придать образам Писания конкретные параметры, координаты и, главное, цифры.
Духовность почему-то обязательно должна быть прикладная или даже, скорее, исторически утилитарная, а то на кой ляд эта духовность? Такие мыслительные упражнения расцвели и по-прежнему цветут пышным цветом уже на почве переполненного подобными образами Апокалипсиса Иоанна Богослова. Заметим, что человек, желающий непременно откопать с помощью Писания какое-то материальное сокровище, уподобляется именно-таки умнику эпохи эллинизма, считающему, что если в книге нет «сокровенного знания», то пользы от нее немного и уж на никакую «философию» она точно не тянет.
Нам, однако, кажется, что знаниями стоит обогащаться ради того, чтобы всячески окормлять и закалять свой уязвимый к слабостям дух или для того, чтобы доносить эти знания до других людей, чтобы таким образом окормить и закалить уже дух ближнего. Попробуем продемонстрировать на конкретном примере, почему мы в дальнейшем решительно откажемся от какого-либо прямого толкования апокалиптических предсказаний Писания, и обратимся для этого к знаменитым изречениям-пророчествам, содержащимся в конце, как считают многие, наиболее позднего «Даниилова апокалипсиса» — в 9-й главе книги, и начнем, как уже говорилось, с необыкновенно важных для христиан 25-го и 26-го стихов.
С лингвистической точки зрения, в каждом из них фигурирует «помазанник» (машиах)[638], причем, скорее всего, речь идет о двух различных событиях. Первый раз (стих 25) с «помазанником» связано восстановление Иерусалимского храма после «семи седьмин», т. е. 49 лет запустения. Поэтому в виду могут иметься и давшие разрешение на постройку нового Храма персидские владыки Кир или Дарий (цари — «помазанники» Божий), и его истинные восстановители Зо-ровавель и Иисус, сын Иоседеков[639].
Но не все так просто: для иудеев машиах Книги Даниила всего за 100 лет (а может быть, и быстрее) стал «Мессией», т. е. грядущим великим царем Израильским. Греческий же перевод слова «помазанник» есть «Христос»[640], и именно это слово становится основным евангельским эпитетом Спасителя. Вспомним еще раз объединяющий все главные пророчества и термины Книги Даниила фрагмент Евангелия от Матфея: «И первосвященник сказал Ему: заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий? Иисус говорит ему: ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных»[641]. Для евангелиста «помазанник»-Христос и есть Мессия, он же «Сын Человеческий».
Что сказать? Как в связи со всем этим переводить более древний текст «Даниилова» пророчества? Можно ли обратить историю человеческую вспять, закрыть глаза на Евангелие и утверждать, что нам — или даже самым квалифицированным филологам — доподлинно известно, что эти слова значили для автора 9-й гл. Книги Даниила, и потому мы должны их отныне читать именно в правильной интерпретации? Можно ли отрицать традицию не просто многовековую — многотысячелетнюю — и почти современную самой Книги Даниила? Можно ли умолчать об этих вопросах? Можно ли запретить каждому решать их за самого себя? Даже не решить — почувствовать? И вообще не надо ничего разъяснять, особенно то, что должно оставлять место чувству читателя. Но и скрывать от читателя ничего не нужно — пусть ему будет свободно, пусть он сможет поразмыслить, пусть ему будет трудно.
Синтаксис в этом месте Книги Даниила неоднозначен и до сих пор понимается по-разному. Хотя проблема эта намного меньшего калибра, но из-за своей доступности она привлекла внимание миллионов дотошных наблюдателей. Напомним, что 9-я глава начинается с того, что Даниил спрашивает у Господа, почему не исполнилось пророчество Иеремии о восстановлении Иерусалима через 70 лет? В конце же главы пророку является «муж Гавриил»[642] и объясняет, что в виду имелось «семьдесят недель лет», т. е. не 70 лет, а 490. Множественное число слова «неделя» несколько исковеркано, являя собой в некотором роде арамейско-еврейский гибрид (встречающийся во всей Библии только в 9-й и 10-й главах Книги Даниила), из-за чего в переводах вместо «недели» употребляются знаменитые «седьмины» или «седьмицы»[643].
Комментаторы единодушны, что автор имел в виду промежуток времени между разрушением Иерусалима Навуходоносором и тяжелым положением Иудеи во времена гонений Антиоха Эпифана. Последние, предсказывает он, продлятся семь лет («одну седьмину»); промежуток же между разрушением Храма и возвращением иудеев из Вавилона он определяет в «семь седьмин», что довольно близко к исторической истине, а в остатке у него странное число в «шестьдесят две седьмины», которое невозможно привязать ни к какой реальной хронологии. При этом о возвращении из Вавилона автор 9-й главы вовсе не упоминает — он говорит о «приходе помазанного вождя». Но и здесь ученые филологи, вполне в духе античных эзотериков, разъясняют, что в виду имелся глава восстановленной общины — первосвященник, т. е. человек, «помазанный» на власть. Но когда появляется этот машиах — через «7 недель лет» (7 * 7 = 49) или через 7 + 62 = 69, умноженные на 7, т. е. 483 года?
Синодальный Перевод принимает второй вариант и дает такую трактовку: «До Христа Владыки семь седьмин и шестьдесят две седьмины; и возвратится народ и обстроятся улицы…»{198}. Понимать это надо так, что пройдет много времени после разрушения Храма и придет Мессия. Но верным может быть и иное чтение, по которому до «помазанника» должно пройти семь седьмин, а потом восстановленный город просуществует еще 62 седьмины. Современная русская версия изящно сохраняет эту амбивалентность: «До Властителя-Помазанника семь седмиц, а потом еще шестьдесят две седмицы — в это время восстановят площадь и городской ров»{199}. Текст Еврейской Библии скорее указывает на вариант «7 седьмин — появление ма-шиаха — 62 седьмины», и его же придерживаются почти все современные западные переводы[644]. Очевидно, что ни тот ни другой вариант нельзя уложить в рамки исторической хронологии или совместить ни с Маккавейской войной, ни с проповедью Спасителя, чем, конечно же, неоднократно пользовались въедливые атеисты.
