С нашей точки зрения, все эти арифметико-синтактические упражнения не имеют никакой важности — даже странно, что так много умных людей столько времени спорили по этому поводу. Вообще, желание разложить великий, тем более священный текст на буквы или цифры, а потом их каким-то образом составить и таким образом выявить некую сокрытую или даже высшую истину — один из наиболее популярных интеллектуальных тупиков в истории человечества. И не являются ли подобные занятия удобным способом уклонения от исполнения вполне однозначных духовных рекомендаций этих текстов?[645]
Ведь во-первых, очевидно, что амбивалентность 9-й главы есть плод Высшего замысла (как и все подобные места Писания), а во-вторых, если кто-то неопровержимо установит, что складывать цифры из Книги Даниила надо тем или иным образом, то неужели это докажет или опровергнет Бытие Божие?
Не менее сложно обстоит дело с упоминающейся в 26-м стихе гибели «помазанника» спустя 62 седьмины (434 года). Христианская традиция, которой следует СП, считает, что этот стих отчасти повторяет предыдущий и что в нем говорится о гибели все того же Помазанника Божия, появившегося через срок, указанный в 25-м стихе (7 + 62). Ученые-библеисты тоже считают, что налицо повтор, что автор Книги Даниила напутал с хронологией и обычно проецируют описываемую им смерть на убийство первосвященника Онии (один из начальных эпизодов гонений на иудеев, приведших к Маккавейской войне[646]). Но это нельзя считать доказанным, в первую очередь потому, что все-таки неясно и до конца необъяснимо, какое трагическое событие могло приобрести в глазах современников подобный вес? И сохранить свое символическое значение на долгое время, стать легендарным? Отпрепарировать все это трудно и никому не удалось (а с нашей точки зрения, и не удастся). Более того, очень темным является конец фразы о гибели упомянутого «помазанника».
Синодальный Перевод объединяет смысл стихов 25 и 26, а затем следует традиционному христианскому толкованию и после слов «будет предан смерти Христос» добавляет «и не будет», указывая на Воскресение Спасителя. Возможно, данный фрагмент следует понимать именно таким образом, хотя, скорее всего, этот вопрос навсегда останется открытым — по крайней мере до Страшного Суда[647]. С философско-исторической точки зрения, гораздо важней появление самого образа «помазанника», который, возможно, совпадает с упоминаемым перед этим «Святым Святых», о «помазании» которого говорится в 24-м стихе[648]. Для довершения хронологической и идейной путаницы, упомянем, что помазание, которое текст связывает с окончательным «искуплением вины», должно точно произойти по прошествии «семидесяти седьмин», т. е. совместить это с последующими стихами 25-м и 26-м очень непросто.
Возможно, общепонятная дешифровка речений ангела и не входила в замыслы автора, а возможно, он передал нам ровно столько, сколько ему открылось. Стоит ли поправлять пророка, приписывая ему однозначное знание о грядущем Новозаветном откровении, а не предчувствие, которое он запечатлел как смог? Нужно ли уточнять прорицания того, кто слышал глас небес? Мыслимо ли, что они могут стать нам доступнее, чем ему самому? Не верно ли иное — понимать эти речения мы должны ровно настолько, насколько понимаем, что не отнюдь означает завершения темы. Наоборот, символы эти открыты для каждого, каждый может, нет, не решить их сам — а хотя бы задуматься над ними. Не ригидная структура средневекового ума должна привлекать нас, а постоянное духовное переоткрытие Возрождения, ежедневное возобновление работы души, в идеале представляющее, быть может, величайшее достижение европейской культуры. Человек мыслящий перерождается с каждым восходом и с каждым закатом. Он всегда возрождается — ив повседневности и в вечности. Зачем отказываться от этого и пытаться бежать назад во времени, обязательно искать решений чужих, кем-то утвержденных и оттого неоспоримых?
Однако в историческом смысле и образ «помазанника»-Мессии, и сообщение о его смерти, долженствующей произойти в необычных обстоятельствах, были не случайны и хорошо понятны современникам Книги Даниила, а потомкам в особенности. Нечего и говорить, что сообщение того же 26-го стиха о разорении «города и Святилища» «народом грядущего властителя»[649] после Первой Иудейской войны могло восприниматься довольно однозначно, тем более что командовали римскими войсками будущий император Веспасиан, а потом его преемник Тит — оба «грядущих властителя». К тому же, следующий, последний, 27-й стих 9-й главы, цитировал Спаситель, предрекая Иерусалиму «мерзость запустения, реченную через пророка Даниила»[650].
Книга Даниила была близка приверженцам многих течений религиозной мысли, зародившихся на земле Иудеи в течение I в. до н.э., и ее образы довольно быстро вышли за пределы узкого исторического контекста, даже если и были созданы в его рамках (а именно создания такого рода принято называть пророческими). Но с особенным тщанием и остротой должны были воспринимать ее предсказания ранние христиане[651]. От всего этого был всего один шаг до создания «откровения» собственно христианского. Требовался только гениальный писатель. И он не заставил себя ждать.
Время создания Апокалипсиса можно установить только приблизительно, а об его авторе ничего достоверного не известно. Если не пытаться обязательно совместить появление этого труда с какими-то «конкретными» гонениями на христиан, то наиболее поздней датой является начало II в. — почти тот самый момент, когда император Траян вознес на развалинах Вавилона жертву гению стремительного македонца, а Вавилон в последний раз промелькнул в исторических анналах человечества. Впрочем, большинство ученых склоняются к тому, чтобы отнести Откровение к чуть раннему периоду — концу I в.
Является ли, как о том говорит церковная традиция, сочинитель последней Книги Писания апостолом Иоанном, автором четвертого Евангелия[652] и трех Соборных Посланий, также входящих в Новый Завет, есть еще один вопрос, не поддающийся окончательному решению. Принятые результаты историко-филологического анализа выглядят следующим образом{200}.
Место создания Апокалипсиса — остров Патмос, куда был изгнан его будущий автор. «Я Иоанн… был на острове, называемом Патмос, за слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа»{201}. Мы знаем о двух вспышках серьезных преследований христиан в I в.[653] Первый из этих эпизодов относится к обросшему многочисленными легендами царствованию Нерона, ознаменовавшемуся жестокими репрессиями в отношении римской христианской общины (тогда, в соответствии с традицией, погибли апостолы Петр и Павел). Второй — к более позднему правлению Домициана, брата покорителя Иерусалима Тита, оставившему о себе негативные отзывы у римских писателей[654]. Между двумя этими датами — конец 60-х или 90-е годы I в. — и колеблется мнение ученых[655]. Сейчас считается, что имеющиеся в тексте полупрозрачные аллюзии на Нерона указывают на то, что Апокалипсис создан после его смерти (68 г.), хотя подобное заключение тоже не может быть признано полностью логичным[656]. Иные пытаются примирить обе точки зрения, указывая на то, что в тексте можно выделить два основных и один-два второстепенных структурных фрагмента, которые могли быть созданы в разное время[657].
Также отмечается, что греческий язык Откровения весьма необычен. Неоднократные стилистические неровности, встречающиеся в тексте, приводят к мысли о том, что он не был родным языком автора, а многие пассажи книги заставляют прийти к выводу об их буквальном переводе с древнееврейского. Поэтому создатель Апокалипсиса никак не может быть автором Евангелия от Иоанна, которому принадлежат наиболее поэтически-лаконичные новозаветные тексты[658]. Наличие в обоих обсуждаемых произведениях некоторых совершенно идентичных выражений объясняется тем, что их авторы принадлежали к одной церковной общине (Эфесской) или, как минимум, к родственным церквам и поэтому мыслили «сходным образом». Дополнительным доказательством неидентичности двух Иоаннов являются весьма различные богословско-философские позиции, изложенные в четвертом Евангелии и Апокалипсисе.
Ни в коей мере не претендуя на спор со знающими людьми, хотелось бы высказать ряд альтернативных соображений. Во-первых, нет никаких доказательств тому, что автор Откровения был сослан на остров в результате массовых гонений. Он вполне мог быть репрессированным одиночкой, угодившим под карающую руку закона в силу своей истовости и непримиримости. Кстати, масштаб тогдашних репрессий ограничивался городом Римом — нет никаких свидетельств о том, что сходные события имели место по всей империи или хотя бы в значительной ее части[659]. Размах преследований, по мнению комментаторов, подтверждается неоднократным обращением Иоанна Богослова к теме мученичества. Но не слишком ли прямолинеен этот вывод? Не стоит отказывать автору Апокалипсиса в способности понимать, что его ссылка не изолированный акт, и предвидеть то, что имперская государственная машина очень скоро вступит в неизбежное противоречие с адептами новой религии. Стоит ли так недооценивать мыслителя, чей труд человечество с ужасом и восхищением читает почти две тысячи лет? Не забудем, что Иоанн к тому же видел и страшные последствия первого иудео-римского конфликта?
