Пережитые Антиохией страшные события требовали от самоотверженного пастыря столько необычайного душевного напряжения, что оно неблагоприятно отозвалось на его здоровье и он некоторое время проболел; но, оправившись от болезни, он вновь с прежней ревностью принялся за свое пастырское служение, и Антиохия еще в течение целых десяти лет пользовалась вдохновенным учительством и назиданием своего златословесного пресвитера-проповедника.
Не только из недели в неделю, но, можно сказать, изо дня в день антиохийская церковь имела великое счастье слушать беседы златословесного пастыря, который не знал устали на своем пастырском служении и, сам глубоко изучив книги священного Писания, поучал в нем и своих слушателей, открывая пред ними тайны чудесного домостроительства Божия о спасении людей. Обладая изумительной способностью отзываться на все явления общественной жизни и на все движения человеческой души, св. Иоанн не оставлял без внимания ни одного выдающегося события своего времени или явления в окружающей его жизни, и лишь только случалось что-нибудь такое, что приводило народ в смущение или смятение, в страх или уныние, как Иоанн немедленно выступал с своим словом, и народ массами устремлялся слушать его в уверенности, что если и кто, то только именно его любимый пастырь Иоанн может рассеять все страхи и недоумения и водворить желанное спокойствие. Случалось ли одно из тех землетрясений, которые так часто посещали Антиохию, производили ли буйство язычники и евреи, происходило ли разделение среди самих православных, возбуждался ли вечный вопрос об отношении богатых и бедных, господ и рабов, родителей и детей, — на все эти явления текущей жизни немедленно отзывался Иоанн, и потому-то его беседы имели глубоко жизненный характер и были одинаково понятны всем классам населения. Вследствие этого между пастырем и паствой образовалась глубокая нравственная связь, которая представляет вечно поучительный пример того, чем может быть истинный христианский пастырь для своей паствы. Сам Иоанн с поразительной прямотой и откровенностью изображает эту связь, и некоторые черты этих отношений неизлишне изложить здесь, так как они проливают яркий свет на самый характер его личности и пастырского служения в Антиохии.
При рассмотрении пастырской деятельности Иоанна с этой стороны невольно припоминается изречение божественного Пастыреначальника, Который, определяя идеал отношений между пастырями и пасомыми в церкви Божией, говорил, что «добрый пастырь знает своих овец, и овцы знают его и слушают голоса его». Много в истории христианской Церкви было пастырей, стремившихся воплотить этот образец в своей жизни и деятельности, но самый замечательный пример осуществления его в пределах возможности для человеческих сил представляет именно святой Иоанн Златоуст. Тут мы видим поразительное зрелище, что сердце народа, так сказать, жило неразрывною жизнью с сердцем пастыря, который всецело посвятил себя благу своих пасомых. Между ними установилась такая крепкая связь, такая безграничная любовь, что, по-видимому, не могли существовать ни пастырь без народа, ни народ без пастыря. Достаточно было пастырю, под влиянием естественного утомления или болезни, приостановить свои беседы или на несколько дней удалиться за город для отдыха и освежения в пустыне, как город становился печальным, как будто его поразило какое-нибудь великое несчастье. Но достаточно было вновь явиться Иоанну, как город вновь оживал, повсюду раздавались радостные восклицания и будто наступал великий праздник. С своей стороны теми же чувствами волновался и сам пастырь, который также не мог жить без своей паствы. «Я отсутствовал только в течение одного дня, — говорил он по возвращении из одного небольшого путешествия, — и мне казалось, что уже в течение целого года я пробыл вдали от вас, — настолько я печалился и скучал! По скорби, испытанной вами, вы можете судить и о моей. Когда малого ребенка отрывают от груди матери или уносят его, он вертится и оглядывается, ища ее; так, когда и я был оторван из среды вас, как от груди материнской, все мои мысли устремляли меня к этому священному собранию» [8].
В другой раз, когда по случаю болезни он должен был безвыходно пробыть в своем доме в течение нескольких дней, по выздоровлении он говорил: «Сегодня, вновь находясь среди вас, я испытываю такое же чувство, как если бы возвратился из долгого путешествия. Когда два друга не могут видаться между собой, что пользы, если они даже живут в одном и том же городе? Не покидая своего дома, я был также отчужден, как если бы великое расстояние разделяло меня от вас, потому что я не мог беседовать с вами… При моих страданиях более всего удручало меня то, что я не мог принимать участия в этом возлюбленном собрании, и теперь, когда я выздоровел, своему здоровью я предпочитаю удовольствие свободно пользоваться вашею любовью. Жажда от горячки не бывает сильнее, чем желание вновь свидеться с нашими друзьями, когда мы были лишены их. Как горячечный жаждет свежей воды, так отсутствующий друг жаждет своих друзей» [9].
При другом обстоятельстве, когда Иоанн, подавленный неустанными трудами, отправился отдохнуть и подышать горным воздухом пустыни, к нему полетели письма со стороны пасомых, которые умоляли его возвратиться поскорее, и он возвратился, хотя здоровье его требовало бы еще отдыха и укрепления. Взойдя на свою кафедру, он говорил: «Неужели правда, что вы помнили обо мне в мое отсутствие? Что до меня, то я не мог забыть о вас ни на мгновение. Плененные телесной красотой повсюду, где только ни ходят, носят в своей мысли любимый образ; так и мы, плененные красотой ваших душ, повсюду носили ваш образ в сердце своем. И как живописцы чрез соединение красок воспроизводят вид предметов, так и мы, представляя себе вашу ревность к нашим беседам, вашу любовь к проповеди, ваше благоволение к проповеднику и все отличающее вас добро, делали из ваших добродетелей, как из красок, образ ваших душ; созерцание его облегчало нам скуку отсутствия. Сидя или стоя, в покое или движении, в доме или вне его, везде и всегда мы были преследуемы этими мыслями; даже самые сны наши заняты были вашею любовию, и во время ночей, как и в течение дня, мы питались сладостью этих воспоминаний, повторяя слова Соломона: «Аз сплю, а сердце бдит»… (Песн. II. V, 2).
Я уступил вашим настояниям, предпочел скорее возвратиться, не выздоровев, чем, ожидая своего выздоровления, испытывать вашу любовь… Вот почему я встал и пришел к вам» [10]. Вот поистине добрый пастырь, готовый положить душу свою за овец своих!
Но, добровольно подчиняясь этой до крайности сильной любви своей паствы и потворствуя ей в этом отношении даже до пренебрежения своим здоровьем, Иоанн не упускал случая укорить своих слушателей за легкомыслие и увлечение внешними красотами речи, а не ее внутренним содержанием, требовавшим нравственного возрождения. Когда слушатели, в восторге от увлекательных бесед своего любимого проповедника, по обычаю тогдашнего времени разражались громом одобрительных рукоплесканий, Иоанн строго говорил им: «Я не желаю ни ваших рукоплесканий, ни этого шума. Все мое желание, чтобы вы, в безмолвии выслушав то, что я говорю вам, применяли это наставление к жизни. Вот похвалы, которых я желал бы… Вы ведь не в театре, не перед актерами, здесь школа духовная, и вы должны доказывать свое послушание вашими делами. Только тогда я буду считать себя вознагражденным за свои труды» [11]. Такие укоры, конечно, многим не нравились, и находились люди, которые даже не стыдились поносить проповедника и смущать совесть его паствы. На борьбу с этими злыми людьми Иоанн должен был тратить немало времени и трудов; но он с безграничным самоотвержением прощал все такие злословия, когда они касались лично его. Зато глубокою скорбью поражалось его сердце, когда по тем или другим причинам слушатели охладевали к его беседам и увлекались какими-нибудь новыми театральными увеселениями. Подобные явления бывали нередко среди этого горячего, страстного, легкомысленного и подвижного народа, который быстро менялся в своем настроении и в один день мог испортить то, что созидалось годами. Как ни дорог был им златословесный проповедник, о котором они тосковали, когда не видели или не слышали его в течение нескольких дней; но достаточно было устроить в театре какой-нибудь необычайный ипподром с его увлекательными скачками, как антиохийцы покидали церкви и устремлялись смотреть на лихие скачки. Такое непостоянство и легкомыслие до крайности огорчало великого проповедника, и он неоднократно с горечью восклицал: «Неужели напрасно тружусь я? Неужели сею я на камне или среди терновника? Опасаюсь, что мои усилия не приведут ни к чему» [12].
Еще более огорчало его неблагоговейное поведение в церкви. «Можно ли сказать? Церковь сделалась театром! Сюда приходят женщины, одетые с большим неприличием и бесстыдством, чем те, что блудодействуют там. За собой они привлекают сюда и бесстыдников. Если кто хочет соблазнить женщину, никакое место, мне думается, не кажется ему удобнее церкви; и если кому нужно продать или купить, церковь ему кажется удобнее, чем площадь. Здесь сплетничают, здесь выслушивают сплетни более, чем где-нибудь, и если вы желаете знать новости, то здесь вы узнаете их более, чем у судилища или в приемной врачей… Терпимо ли это? Можем ли мы снести это? Каждодневно я утомляюсь и терзаюсь из-за того, чтобы вы вынесли отсюда полезное назидание, а вы уходите с большим вредом, чем с пользой» [13].
