Утопизм русской интеллигенции — это вера не вообще в светлое будущее, а в то, что светлое будущее «не за горами». На самом деле, оно — за горами, через которые ведет узкий проход смерти, и светлым оно будет у одних от блеска адского пламени, у других — от света Истины. Утопизм есть вера в быстрое (хотя бесформенное — от нигилизма) счастье. Биологически такая вера естественна в борце — она подбадривает его. Тактически она выгодна, ибо привлекает в стан борющихся массу. Но утопизм уже обнаружил свою стратегическую слабость: он по определению не передается следующему поколению, которое видит будущее воочию. А будущее всегда — не светло. Когда оно — как ныне — не полный и болезненный мрак, то всякий внешний стимул к движению пропадает.
* * *
Коллективизм, нигилизм и утопизм русской интеллигенции осуждались со времен «Вех». Осуждение было верно теоретически и напрасно практически. Первый круг борьбы с ложью был самым примитивным — в смысле первобытным. В 1917 интеллигенция свергла иго, более страшное народу, чем большевизм: ибо то было рабство родное, тысячелетненькое, теплое и задушевное. Опасность того древнего рабства мы можем понять именно сейчас, когда монархический запах начинает просачиваться из щелей разбитого социального механизма. Но нельзя оправдывать одно рабство сравнением с другим. Борьба с Единственно Верной Идеологией была борьбой правильной и необходимой. В 1974 г. призыв «жить не по лжи» — по второму кругу — был призывом именно к коллективистскому, нигилистическому и утопическому в интеллигенции. Это был своевременный призыв, и последовавшее ему меньшинство больше всех сделало для освобождения России (что означает и: более всех несет ответственность за происходящее сегодня).
Сегодня нет нужды бороться с коллективизмом, нигилизмом и утопизмом: в отсутствие противника они умирают сами. У русской интеллигенции сейчас самое замечательное время: нормальное. «Как у людей», у нас теперь не прислушиваются к советам интеллектуалов. «Как у всех», у нас теперь невозможно напечатать хорошую книгу, чтобы цена ее была маленькой, а гонорар — большим. «Как во всем цивилизованном мире» мозги общества постепенно занимают свое место — очень скрытое, пассивное для внешнего наблюдателя, соединенное с иными членами общества не механическими суставами, а мириадами невидимых ниточек. Все это непривычно, все это впервые. Мы впервые освободились от борьбы за свободу общества.
Только было бы ошибкой просто переносить борьбу внутрь себя. Борьба с ложью не может быть единообразной, и третий круг ее весьма непохож на предыдущие. Если победитель дракона станет бороться с драконом внутри человека, это будет не столько переход к борьбе с глубинным, духовным злом, сколько шизофрения. Ибо с духовным злом, в отличие от зла внешнего, социального, политического, бесполезно бороться. Оно только того и ждет. Оно мечтает оторвать интеллигентного человека от его предназначения: думать, рассуждать, размышлять. Оно жаждет утвердить в нас костяное сердце борца, потому что ему опасно живое, любящее сердце, без которого невозможно подлинное мышление.
Сегодня «жить не по лжи» — значит жить очень лично. Прямое следствие такого индивидуализма: чаю с друзьями придется пить меньше, а читать и писать — больше. Частью этого очень личного существования будет не меньшая, а большая, чем прежде, политическая активность, при которой уже никто не посмеет пропускать вперед подлецов и подонков, вчерашних большевиков, под предлогом, что есть якобы «грязная политика», которую им и надо поручать, что ложь, в которой они «спецы» является неизбежной частью политической активности.
Сегодня «жить не по лжи» — значит жить очень творчески. Не вглядываться в старое вокруг себя, а прислушиваться к новому внутри себя. Рождать новое, а не пережевывать одни и те же понятия, не бродить по одним и тем же ходам мысли, не плести одну и ту же колыбельку для одной и той же воображаемой кошки. Видеть новое в жизни и отвечать новым в работе головы — вот оружие, более мощное в нормальных условиях, чем нигилизм. Не браниться, не канючить, не звереть, — невозможно творить, занимаясь всем этим — а хранить внутренний мир, без которого невозможно мыслить, и уважение к окружающим, без которого непонятно, зачем, собственно, мыслить.
Сегодня «жить не по лжи» — значит принять новую педагогическую позицию. Утописты предписывали обращаться с молодежью, словно это — полешки, из которых надлежит вырезать людей по своему образу и подобию. Душа не предвидела отличия завтрашнего дня от сегодняшнего идеала, и потому не терпела свободы в детях, хотя боролась за свободу в стране. Боровшаяся за освобождение народа интеллигенция воспитывала собственных детей в поразительно рабском стиле, приходя в ужас от малейших отклонений. Детей так удерживали от самостоятельности, что спор отцов и детей превратился на сегодняшний день в спор дедов и внуков — целые поколения стали выпадать из истории, задавленные собственными родителями. Жить не по лжи — значит, понимать, что дети должны не к нам приближаться, а к истине. Это поможет нам самим дольше двигаться вперед. Но рано или поздно мы неизбежно исчерпаем свои способности понимать новое — однако и тогда нужно упражнять способность терпеть новое. Стяжав свободу России, мы бесконечно опоздали со свободой для собственных детей. Мы мечтаем сохранить более высокий, чем на Западе, уровень образования прежними средствами, которые все сводятся к порабощению образуемого.
Человек — существо говорящее. Слово должно звучать не только внутри. На этом основано определение демократии Натаном Щаранским: свободное общество — то, в котором граждане могут выражать свои взгляды без страха ареста, тюрьмы или наказания. Правда, Щаранский уехал до воцарения Ельцина и поэтому недооценивает роль права в свободе слова. Ведь в современной России человек может выражать свои взгляды без страха немедленного и обязательного наказания. Этот факт часто приводят в доказательство того, что в России настоящая свобода. Но это ложь. Просто несвободные государства делятся на правовые и неправовые (свободное общество — всегда правовое). Правовой тоталитаризм (коммунистический, нацистский) обязательно наказывает инакомыслящего, неправовой — наказывает избирательно. Роднит эти два типа тоталитаризма не беззаконие, а страх. Из-за страха оба режима часто наказывают вполне невиновных, абсолютно лояльных людей, и это — родимое пятно любой деспотии.
Щаранский подчеркивает. что в силу морального превосходства демократии демократические страны имеют право помогать торжеству демократии во всём мире. Пожалуй, но только помогать имеют право тоже морально — в крайнем случае, деньгами. Когда моральной правотой обосновывают аморальные бомбёжки, стирается различие демократии и деспотии.
Не было, нет и не будет всеобщего счастья, всеобщей интеллигентности, всеобщей праведности — и слава Богу. Нет и, будем надеяться, никогда больше не будет возможности заставлять людей «жить по правде». Нет в этом мире неподвижной земли — Земля все время убегает из-под нас, вращаясь вокруг Солнца Правды. Вновь и вновь будем мы совершать один круг за другим, освобождаясь от одной петли лжи за другою, пока не придет страшное для каждого человека освобождение от самого господина лжи.
Пессимистическое отношение к политике оправдывают часто «безрезультатностью» стояния у Белого Дома в августе 1991 года. Те события не принесли плодов политических, экономических, духовных. Осталась лишь память сердца, память о том, как было страшно, как было противно, как было одиноко. Ведь молчаливое большинство, подавляющее большинство, радовалось возвращению к привычной норме, приняло путч как долгожданное: «Наконец-то». И осталась память сердца о том, как со страхом, без самообмана и восторгов, без больших надежд на лидеров, зато с очень большим скепсисом — всё-таки вышло же ничтожное меньшинство, вышло! Могли и не выходить, ничего бы это не изменило. Ну, чуть скорее пошел бы грабеж награбленного большевиками. Чуть раньше начались бы бомбежки Чечни. Чуть скорее укоротили бы языки и прочие конечности хозяйствующим субъектам. Ведь большинство-то действительно отнюдь не рвалось ни к какой свободе, — это, а не только жадность, тщеславие и жестокость политиков похоронило то, ради чего люди собирались в цепочки. Но если бы не вышли, были бы сейчас такими же опустошенными, как те, кто предал и продал свободу потом — за чин, за кабинет, за деньги, в конце концов. Но чин, кабинет и деньги — пройдут, оставив своих обладателей с каменным сердцем и тухлой совестью, а память сердца — не пройдет, она навсегда, в нищете и в достатке, в воле и в неволе, память о том, что был понедельник, в который началась суббота — суббота отдыха от трусости, суббота покоя от холуйства, суббота перед воскресением, которое еще возможно.
