В то время в Ирландии еще не было телевидения, и духовная жизнь имела в основном социальную направленность. Люди были грамотны, но не литературно образованны. Психологическая основа репутации создавалась главным образом вне дома: более важным казалось то, что человек делает в сообществе, а не в пределах своей семьи. Правдой считалось то, что таковой называлось; люди рассказывали о произошедшем, а слушатели могли скорректировать свои взгляды, чтобы не нарушать статус говорящего.
Все это социальное взаимодействие разыгрывалось на фоне элементарного выживания. Относительная духовная бедность была отражением относительной реальной бедности; оба эти фактора имели последствия для семьи и личных отношений. Позднее я сравнил опыт валлийской бабушки моей жены и моей собственной бабушки. Гордость моей бабушки как повара, не в пример бабушке жены, проявлялась не в ее собственном варианте «Поваренной книги миссис Битон», а в том, как часто ей удавалось подавать на стол мясо. Я помню, как бабушка требовала от меня съедать один кусок хлеба с каждой сосиской или тонким ломтиком ветчины: человек не должен воспринимать мясо на столе как нечто само собой разумеющееся.
В таком сообществе важнейшей задачей родителей является обеспечение жильем, едой и одеждой. Основная образовательная роль отводилась бабушкам и дедушкам, школе и церкви (священникам или монахиням). Нередко в многодетных семьях кто-то из детей жил у родственников, имевших больше места. Мне известны подобные примеры и в своей собственной семье – в каждом из трех следующих друг за другом поколений.
Отношения между поколениями, как правило, характеризовались неравенством, которое проявлялось в наличии полномочий. Неравенство регулировалось временем: более молодое поколение с годами получало право главенствовать. Матери обычно отдавали предпочтение сыновьям (без сомнения, готовясь к одинокой вдовьей старости). Дети получали поддержку, но их взгляды часто не принимались во внимание: поскольку они не приносили дохода, к их мнению не прислушивались. Социальная мобильность была очень слабой; те, кому требовалось какое-то движение, уезжали. Те, кто оставался, добровольно соглашались с отсутствием мобильности и с наличием взаимного принятия. Отрицательная сторона такого принятия заключалась в том, что некоторые люди могли вырастать психологически неразвитыми: не задающими вопросов и совершенно беспрекословными.
В этом сообществе существовало несколько «заповедей», и даже те, кто уехал, были сильно подвержены их влиянию. Это был мир, в котором выросли мои родители, и на короткое время я на себе ощутил некоторые преимущества тех факторов, что их сформировали: так, мальчикам отдавалось предпочтение (одна из моих сестер, напротив, от этого страдала). Но это оказалось максимальной степенью одобрения. Ирландия для меня – оазис теплоты в той эмоциональной пустыне, что была моим детством. Но все это закончилось слишком быстро. Для меня тот период стал временем безусловной любви огромной семьи. Я получал все это, не понимая контекста происходящего. И критика – это лишь результат последующих попыток понять психологические различия, разделяющие меня и моих родителей.
И хотя они покинули Ирландию в возрасте двадцати с лишним лет, психологически они остались обусловлены полученным воспитанием. Они обладали глубоким чувством родительского долга, но неосознанно сохраняли уверенность в том, что остальные члены семьи и общество должны обеспечивать определенную эмоциональную поддержку. Их жизненный опыт не подготовил их к осознанию потребностей ребенка, слишком рано разлученного с семьей. Они плохо понимали такое состояние и не могли себе представить, что их жертвенность в предоставлении мне возможности учиться может быть воспринята как желание разлучиться со мной или даже от меня отказаться. Их неспособность понять все это озадачивала меня и заставляла чувствовать свою отверженность. Это помешало мне толком усвоить опыт жизни в школе.
Кроме того, они анализировали свои ощущения собственным способом. Моя мать выросла в большой семье и обижалась на то, что ее братья находились на привилегированном положении. Она решила, что в ее семье такого не будет никогда.
Я воспитывался в глубоко религиозной семье. Мои родители были набожными, и принадлежность к церкви являлась важной частью их личности. В юности я относился к религии очень серьезно. Я довольно хорошо усвоил многие ценности и старался вести себя соответствующе. В школе и в Ирландии я часто ходил на исповедь и причастие, и почти каждый день на мессу.
В школе я никогда не чувствовал себя своим. Мое социальное происхождение было не ахти, несмотря на те преимущества, которые давало проживание за рубежом. Существовала разница между семестрами и каникулами, подчас она была довольно болезненной. Пробел заполняла религия. Школа при монастыре предоставляла бесплатные места тем, кто мог стать священником, но имел не привилегированное происхождение. И хотя за мое обучение платили родители, я ощущал большее сходство именно с этими мальчиками и чувствовал себя увереннее в проявлении своей религиозной сущности. Ожидалось, что я присоединюсь к монахам.
Религия способна наносить ущерб собственному «Я». Суть христианства может трактоваться как требование полного от него отказа. Я сравниваю форму религиозного воспитания и образования, которое я получил, с особой формой психотерапии, тоже мною полученной. В первом случае (в основном при помощи исповеди) внимание уделяется негативным чертам личности и поведения, а во втором – попытке дать положительную оценку тому, что есть, включая все изъяны и недостатки. Последнее время я слышал от католических священников больше положительного, чем от психотерапевтов. Мне до сих пор странно слышать, как священник говорит о том, что надо любить ближнего, – раньше я такого в проповедях не слышал.
Традиции католицизма демонстрируют определенные разногласия в отношении к сексу. Дело может доходить до практически полного отречения от него, а проповеди, как правило, ведутся как раз теми людьми, которые отреклись. То, что могло бы считаться нормальными мыслями и фантазиями подросткового возраста, считается «грязными мыслями» и, разумеется, грехом. В юном возрасте может возникнуть проблема с пониманием подобного рода вещей. Любой грех может рассматриваться как недостаток – тождество, которое священники с таким успехом нам навязывали. На меня наступление подросткового возраста оказало разрушительное воздействие. У меня не только пропало стремление быть священником и добиваться совершенства, но пошатнулось представление и о собственном «Я» как о том, что достойно уважения и внимания. Идеализированное собственное «Я» не только исчезло, но по сути своей оказалось настолько морально неустойчивым, что не могло лечь в основу чего бы то ни было. Сосредоточенность на карьере священника была намного сильнее, чем временная концепция удобства, созданная для того, чтобы дать мне возможность справиться с ситуацией. Желание стать священником было очень велико, поэтому отказ от этой мысли был очень труден.
Существовала жизнь и вне школы, которую человек должен был прожить, чтобы выжить. Многие люди сейчас не поймут моральные устои подобных школ в то время, когда наша страна еще была империей. Неявным или явным образом люди готовились для исполнения ролей в таком мире. Образовательная система была предназначена для того, чтобы изменить вас. Чтобы сломать вас и перековать, требовались хорошо известные методы – тяжелый труд, запугивание и издевательство, строгая дисциплина, телесные наказания и так далее. Издевательство пятиклассников над четвероклассниками (новичками) считалось обрядом посвящения как для первых, так и для вторых. В некотором роде это было дикостью. Необходимо было переустройство. Однако казалось, что школа не знала, как изменить эту модель, изначально являясь слишком ненадежной структурой, чтобы самостоятельно сделать выбор между монашескими идеалами и стандартными устоями школ такого рода. Курс в итоге был изменен в пользу стандартных устоев – выбор, на мой взгляд, был сделан неправильно. И я был удивлен, как монахи могли возглавлять учебное заведение, за которое они несли ответственность. Основополагающим принципом школы была установка «плыви или иди ко дну». Я барахтался по-собачьи. В общем-то, мне удалось выкарабкаться. Главную роль в этом сыграли занятия силовыми видами спорта, в одном из которых я добился успеха. Это стало моим спасательным кругом, без которого я мог бы утонуть. Для других ответом была моя личность, наряду с паспортом – это приводило меня в негодование. Внешне, впрочем, эта личность казалась сильнее личности будущего священника.
Парадокс этой закрытой школы-интерната, которая до определенной степени была пропитана монашескими идеалами и дисциплиной, заключался в том, что одиночество давало время развивать свой внутренний мир, но то, что вы не имели возможности проявить этот внутренний мир, лишало вас уверенности в том, что вы его на самом деле развивали. Не было никаких внешних оценок, никто не указывал вам, что внутренний мир имел ценность, не поощрял ваше стремление найти себя, не пытался узнать, что бы вы хотели делать или кем хотели стать. Но и дома никто вами не занимался. Жизнью вне школы было ежедневное выживание и необходимость приспосабливаться, а также обучение тому, как играть ту или иную роль в обществе. Однако между тем, что я чувствовал и как себя вел, существовало значительное отличие. Школа и семья, мой внутренний и внешний мир, казались бесконечно разными и совершенно не связанными друг с другом.
