Глава 1. Сознание можно и ощутить и даже пощупать. Степаныч
Мне довольно сложно рассказывать о мазыкских представлениях о сознании по двум причинам. Во-первых, никто из них никогда не читал мне об этом каких-то лекций, так чтобы это можно было записать, тем более процитировать. Все знания были как бы растворены в общей ткани разговоров и действий, и их теперь непросто отделить от того, как я все это понял. Во-вторых, с первых же встреч с этими людьми я был погружен в прямую работу с сознанием с такой силой, что просто стал видеть сознание так же, как и они. И потом все рассказы ложились на это видение, а вовсе не на какие-то научные мнения и сомнения. И когда я сейчас рассказываю о сознании, я очень часто замечаю, что меня не понимают, потому что исходят из другого основания.
Поэтому я сначала постараюсь воссоздать ту обстановку, то состояние ума, в котором я учился у мазыков. Это значительно облегчит понимание меня. Даже если вы не согласитесь с тем, что сознание таково, вам хотя бы будет понятно, почему я говорю о нем таким образом. Для этого я вначале просто приведу рассказ, написанный лет восемь тому назад, который я публиковал когда-то под именем Алексея Андреева.[2]
В нем описывается подлинное событие. Но до тех пор, пока я учился и не овладел по-настоящему тем, что делали учившие меня люди, я писал под другим именем, пытаясь этим показать, что передаю не собственные знания.
Рассказанное относится к лету 1985 года, когда я только начал свои этнографические сборы. В 1991 году я попросил у последнего из стариков — Похани — разрешение рассказывать об этом людям. Он сказал:
— Ну, уж раз ты все равно решил учить других, так уж хотя бы учи так, чтоб учиться самому.
Поэтому я начал преподавать то, что сами Мазыки называли Хитрой наукой. Как русскую этнопсихологию или народную психологию русских. И преподавал всегда так, чтобы не только убедиться, что я знаю то, чему учу, но и владею им на деле. Такой подход, как вы понимаете, ставит перед преподавателем жесткие требования к самому себе.
В итоге мой семинар превратился в экспериментальную психологическую лабораторию, где искренне проверялось все, чему учили. И я однозначно могу сказать, что не описываю в этой книге ничего, что не прошло бы множественных проверок на огромном количестве добровольцев. Иногда в работах, подобных описанным дальше, участвовало до нескольких сотен человек сразу.
Семинар наш жив и все еще работает при УРНК (Училище русской народной культуры) и при Академии Самопознания, так что все это можно при желании опробовать и проверить на себе или научиться подобной работе.
Благодаря этому, мой рассказ из мистического тайноведения превратился в этнографическую запись. Просто так делали, и так может любой человек, который увидит сознание так же, как и мазыки.
Единственное, о чем еще надо предупредить, это то, что мазыки, считавшие себя потомками скоморохов, владели особым видом пения, называющимся у них Духовным. Рассказом про Степаныча я в той публикации пояснял, как они пели.
СТЕПАНЫЧ
Если рассказывать об офенском пении подробнее, то начать придется с того, что существуют способы управления собственным звучанием. Я не оговорился: не звучанием голоса, а звучанием себя. Для духовного пения ты должен уметь звучать практически любой частью своего тела.
Это — беззвучное звучание, если позволительно так выразиться. Звучит все-таки голос, но звук идет и обычными путями и сквозь ту часть тела, которой ты поешь. Ты ощущаешь это дрожью в звучащем месте и одновременно изменением голоса и можешь передать эту дрожь в ту же часть тела поющим вместе с тобой. Но этим воздействие такого пения не исчерпывается. И ты сам, и окружающие погружаются в беззвучную часть потока, голосовая часть становится дополнительной. Поющие перестают отслеживать музыкальную правильность пения — со стороны явственно слышно, что мелодия нарушается, она словно плавает. Изнутри же это никак не заметно, разве только ты совсем не вошел в пение. В этом нарушении Меры есть какой-то высший смысл, воспринимаемый как победа Лада…
Способность человеческого тела быть своеобразным излучателем звука, очевидно, воспринималась скоморохами как нечто сакральное, потому что звучание человеческого голоса, переданное через определенные части тела, обретает некое дополнительное измерение и воздействует на человеческое сознание особым образом. Мой дед в свое время записывал такие вещи. В одной из его тетрадей, например, говорится, что человеческое тело — это Мир, а его части соответствуют частям мира или правящим ими Богам. Связь эта, в представлении офеней, очевидно, была довольно сложной. Так Роду, если верить деду, соответствуют сразу и Родник, и Зарод (часть тела, связанная с деторождением). Макоши соответствует в его записях Макушка и сердце, но уже под именем Середы, Середки. Связаны с богами живот, глаза, горло, ярло (солнечное сплетение), руки, ладони — долони, ключи (легкие), болонь, ноги, пяты и др. Эта своеобразная «народная мифология» никак не может быть подтверждена научно, как мне кажется, да и вряд ли нуждается в этом. Теоретически это очень вероятно — очень многие мифологии рассматривали Мир как тело первочеловека: Пуруши, Паньгу, Имира. Вероятно, такие представления существовали и у наших предков, но решать это науке. Но вот в определенной достоверности второй, так сказать, практической части его записей я имел возможность убедиться на собственном опыте. Эти записи связаны с понятием Ядер сознания. Но это требует рассказа о том, как офени понимали, что такое сознание.
Это мне объяснял мой первый мазыкский учитель, Степаныч. Его понимание сознания принципиально отличается от понимания психологов, которые считают сознание «непрерывно меняющейся совокупностью чувственных и умственных образов», что, по понятиям офеней, скорее соответствует мышлению. Но это особая тема, а пока о Степаныче.
Степаныч считался докой, и это верно. Я же тогда был еще в самом начале своей учебы, попросту говоря, это был мой первый приезд к Степа-нычу, и длился он недели полторы. Личность у меня тогда была очень яркая, жесткая и самовлюбленная, так что старику пришлось со мной немало помучиться, как я это теперь понимаю. У него была сложнейшая задача: засунуть меня как можно глубже в свою науку и в то же время не потерять. Что значит засунуть? Я имею в виду, что он должен был ввести меня в азы того, чем владел и что иначе как ведовством не назовешь; но ввести не на словах, а с предельно доступной наглядностью, чтобы мое хитроумное мышление не извернулось и не нашло каких-нибудь отступных путей. Вообще-то, для такой работы нужен человек хотя бы более или менее подготовленный. Обычная «сумасшедшая» личность или закроется и сбежит, или сломается. А у него была всего неделя в тот раз и последний год жизни.
Силой на Тропе[3] не учили. Лет через шесть мой последний учитель По-ханя определил для меня сам подход:
— Не ломи! Никогда не ломи! Человек таять должен у тебя в руках! Как горячая свеча…
Правда, относилось это не к пению и не к правке тела, как может показаться, а к боевым искусствам — к такому виду борьбы, который на Владимирщине назывался Любки. Но принцип этот подходит в Тропе ко всему — и к работам типа структурного анализа личности, и к учебе, и, естественно, к любым видам чародейства.
Этот подход и заставлял Степаныча постоянно «разогревать» мою личность, чтобы она не сломалась и не помешала моему пониманию. Я сопротивлялся, порой даже озверело, вначале то и дело порывался хлопнуть дверью в битве за свое личностное достоинство, но каждый раз открывавшаяся мне истина окупала потери, и я оставался. Тем, к кому я попал после Степаныча, было со мной гораздо легче…
Один из таких «разогревов» был проделан Степанычем со мной как раз в связи с понятием сознания. Вообще-то это была одна из самых первых тем, и не объясни он ее тогда, как я вижу, я бы практически ничего не понял во всей Тропе. Наверное, ему было очень не просто приступить к этой теме, потому что он запросто мог бы напугать меня, и я бы сбежал или поломался.
Шел предпоследний день моей первой учебы. Мы сидели за столом и пили чай с сухарями. Все это время мы, как мне показалось, просто проговорили, и это было так захватывающе ново, что я даже потерялся во времени.
Впрочем, моя личность уже строила планы, как, вернувшись домой, я обработаю, осмыслю все услышанное и увиденное и вернусь к старику уже независимым от него, а это на невысказываемом языке моей личности означало победителем! Нельзя сказать, чтобы я думал об этом осознанно. Это шла непроизвольная работа мышления, так сказать, катилась по когда-то проложенной и теперь автоматически повторяемой во всех жизненных встречах колее победительства. Однако внимание мое она съела, и я в этот день ощущал, что смысл сказанного Степанычем доходил до меня с задержкой. Словно накатило легкое утомление или сонливость. Сейчас-то я знаю, что это признак определенного переключения работы мышления, так сказать, знак присутствия так называемого «пересмотра» — своеобразной «фоновой программы», которая, набрав достаточно информации, производила ревизию и перестройку системы ценностей и целей. Мы еще вернемся к этой теме однажды. Тогда же я, вяло перекидываясь со Степанычем умными словами на неизвестно как возникшую тему сознания, поймал себя на том, что хочу уехать. Степаныч тут же уловил смену моего состояния и сменил подход.
