«„Баллада Редингской тюрьмы“[14] и последний хорал из произведения Баха „Страсти по Матфею“ по-прежнему заставляют меня плакать всякий раз, когда я думаю о них».
«Чернокожие женщины гораздо красивее, чем женщины с белой кожей. Если бы я снова когда-нибудь вступил в отношения – что, с ее точки зрения, предотвращается свыше! – я бы хотел, чтобы она была чернокожей».
«Ого, снова первое число месяца, надо не забыть заплатить за аренду».
«Я думаю, стоит пересмотреть эту часть самого последнего музыкального произведения. Если бы мне удалось поправить этот аккорд, то тогда я смог бы… и мне хотелось бы иметь запись этого произведения и проиграть его на свадьбе моей младшей дочери. Но почему же семья, которая должна исполнять это музыкальное произведение в церкви в Страстную пятницу, решила уехать отсюда? Я корпел над ним несколько недель. Мне действительно обидно. Как я смогу услышать его и оценить, на самом ли деле оно хорошо звучит, или мне это только кажется?»
«Разве наш образ мыслей не является уязвимым? Иногда создается впечатление, что малейшая гайка в его механизме может вызвать крушение всей системы. Насколько странным является то, что мы чувствуем и думаем над этим, а не над тем? И все попытки объяснить это или нести за это ответственность кажутся тщетными».
Семья имеет для меня большое значение. Я по-прежнему хочу сделать все от меня зависящее (и даже больше) для своих дочерей, несмотря на то, что двое из трех состоят в хороших отношениях, и все трое много лет назад ушли из семьи, чтобы строить свою личную жизнь. И все же мне невыносима мысль об их материнском отношении ко мне – что они иногда пытались проявлять. Что бы они ни думали, я не считаю себя таким уж старым, чтобы нуждаться в этом!
Я представляю, что они считают меня странным и нелепым. Я почти уверен, что так думает мой брат Тори, умеренный консерватор с довольно либеральными взглядами, но испытывающий внутреннюю неприязнь к политикам любого цвета, за исключением синего. Мы с ним достаточно хорошо ладим, но наши отношения нельзя назвать очень близкими – в конце концов, он же «нормальный»!
Сокровища в глиняных сосудах
Я не могу написать о себе, не сказав ни слова о своей христианской вере. Следует признать, что мои друзья и знакомые находятся бесконечно далеко от понимания того, что происходит в данной сфере, и я не представляю, чтобы вещи, сказанные мною на эту тему, могли что-то изменить. Но эта часть моей жизни является слишком важной – по-настоящему, целиком и полностью и никак иначе, – чтобы оставить ее без внимания. Итак, приступим.
Я говорил, что в нашей жизни существуют отношения между разумом и эмоциями, но для меня они являются тайной. Однако решающим является то, что они существуют. И я замечаю, что когда большинство людей хочет спросить меня о моей вере, речь не идет о признании этого равного соотношения.
Один хороший друг как-то сказал мне: «Когда-то меня привлекало христианство (обратите внимание на упоминание предполагаемой системы, а не человека), но логика взяла верх». Я хотел спросить у него – но мы должны дождаться подходящего времени для таких вопросов! – возникла ли его любовь к жене благодаря тому, что в их отношениях «логика взяла верх». Если да, то им, похоже, сопутствует божья помощь во всех сферах жизни – и особенно в постели. Ни один материалист как таковой не может сказать нам что-либо стоящее о любви. И ни один рационалист.
Таким образом, существует вопрос, обсуждение которого в большинстве случаев является напрасной тратой времени. Речь идет об ожидании того, что Бог предстанет перед нами как материальный, видимый невооруженным глазом объект, подобно столу или звезде. Люди говорят, что они могут любить своих супругов благодаря их материальности: они представляют собой материальные объекты, и поэтому существует возможность их любить. Что касается Бога, то они не могут прикоснуться к нему, услышать, увидеть или почувствовать его. Как же они могут его любить? Я никогда не слышал более странного оправдания для того, чтобы любить или не любить кого-либо. Рациональная, объяснимая, приземленная пылкая любовь! – она заставит вас радоваться, если только уже не заставила плакать.
Однако любовь к кому-то, кого вы не можете физически воспринять, кажется людям настолько пугающей, что они априори готовы от нее отказаться.
И, пожалуйста, не просите меня объяснять все в подробностях. Человеческая любовь является религиозным безумием, с помощью которого любящий человек в какой-то мере блокирует свой разум и позволяет себе быть полностью поглощенным объектом своих чувств. Любовь к Богу должна быть такой же, как его любовь к нам – особенно когда мы не можем получить объяснений. Но если бы они были, то Бог оказался бы на одном уровне со стаканом шерри или гнездом ос.
Быть христианином означает находиться в окружении безусловной любви, искупленной тем и исходящей от того, кто отличается нравственным совершенством, – мысль, полностью отрезвляющая и одновременно в высшей степени опьяняющая. И несмотря на всю приземленность моего существа, временами оно настолько переполнено любовью (не просто состраданием) ко всем людям, что невозможно понять, с чего начать, но труднее всего ее удержать.
Тем не менее, если люди хотят априори лишить себя такого чувства и такой участи в этой и в следующей жизни, то я не могу остановить их, потому что Бог этого не хочет. Он джентльмен и имеет хорошие манеры.
Меня всегда приводил в затруднение вопрос, что означает быть кем-то другим. Под этим я подразумеваю не то, что означает быть мужчиной вместо женщины, чернокожим вместо белокожего, а нечто более глубокое. И чем ближе к кому-то я себя чувствую, тем значительнее тайна. Мне могут быть известны все подробности чьей-то жизни, я могу понимать чувства, взгляды и вкусы, уметь ставить себя на чужое место. Однако одно звено всегда ускользает от меня. Я никогда не могу понять, что на самом деле означает быть кем-то другим и смотреть на мир глазами его сокровенного скрытого «Я». При этом я смотрю на человека, которого прекрасно знаю, а вижу незнакомца. Еще более трудным является вопрос: «Что для меня означает быть собой?» Где я найду ответ на него, в прошлом или в настоящем? (Или он находится в будущем, вне пределов досягаемости?)
Благодаря моим предкам (валлийской бабушке и двум ирландским дедушкам) я с гордостью могу заявить о том, что моя кровь на три четверти является кельтской.
Вскоре после моего рождения я подхватила коклюш, который чуть не лишил меня жизни и сделал весьма хилым ребенком. Мама рассказывала, что уничтожила все мои ранние, невыносимо жалкие фотографии. На единственной уцелевшей фотографии мне почти три года, на ней я выгляжу, пожалуй, менее живой, чем старый плюшевый медведь, которого я сжимаю в руках. Несколько лет я сохраняла хрупкое телосложение. В результате у меня обнаружилась склонность падать в обморок, что регулярно происходило во время воскресных месс или важных семейных событий, которых я начала бояться (позже я узнала от своей младшей сестры, что она очень завидовала этому моему «умению»). Нас было три девочки – я средняя, старшая сестра (более красивая) и младшая сестра (более одаренная, чем я). Мое положение между ними двумя не всегда было простым и еще более усложнялось тем, что отец меня баловал (мать любила всех нас беспристрастно).
Отношения между нами, сестрами, были более тесными, чем отношения с родителями. Число «три» может быть неблагоприятным, и у нас неизбежно возникала определенная «группировка» – двое против одного. Этими постоянно меняющимися движущими силами управляла моя старшая сестра, которая оказывала на нас сильное влияние. Являясь прирожденным педагогом, она организовала «школу» в нашей мансарде, и когда в семилетнем возрасте мы поступали в местную католическую женскую школу (такое позднее начало обучения было нередким в то время), мы умели читать, писать и производить элементарные арифметические действия. Я думаю также, что она, скорее всего, повлияла и на нашу раннюю любовь к поэзии и литературе. С годами мы с ней стали очень близки, поэтому, когда она трагически погибла в тридцать с небольшим лет, у меня совершенно не было сил оплакивать ее – и это сидит во мне вплоть до настоящего времени.
Нас воспитывали в духе римских католиков, и я много лет посвятила церкви. Потом я влюбилась и собралась выйти замуж за не-католика. Согласно обычаю того времени, жених должен был согласиться с определенными условиями, которые включали в себя получение напутствий от священника. Во время этого ему – активному члену англиканской церкви – сообщили, что для него было бы проще жениться на католичке, если бы он был неверующим. С этого далеко небезобидного замечания началось мое разочарование в Римско-католической церкви, и только ради того, чтобы доставить удовольствие моему отцу, мы провели католическую свадьбу.
