Потом мы пошли в церковь Олд Соус с закрытыми, отгороженными отделениями для каждой семьи. Почему? Потому ли, что эта религия (протестантизм) понимается как индивидуальный опыт, прямое общение человека с Богом, а не общее дело? Совсем другая атмосфера, чем в церкви Троицы, где ты видишь весь приход сразу. Подошел пастор, поинтересовался, может ли он чем-нибудь нам помочь. Показал на ящик при входе, где сидел губернатор — в те давние времена, когда Массачусетс еще подчинялся Британии, и сказал, что там же сидела королева Елизавета во время своего визита. Сказал: если сюда зайдет Дукакис, то они и его посадят на этот ящик. Не могли вспомнить, кто это: видимо, нынешний губернатор?
Потом мы бродили по мемориальному парку, огражденному высокой кирпичной стеной с мемориальными табличками — в память о человеке, который зазвонил в колокола («один, если по суше, два, если по морю»), дав сигнал Полю Реверу[79]; в память о Джордже Вашингтоне, в память о человеке, который в 1789 году, к удовлетворению собравшейся толпы, доказал, что он сможет слететь с вершины звонницы. Кен сострил: «Положили бы табличку вниз, там ведь еще осталось мокрое место». Кирпичные стены вокруг горели огнем весеннего солнца, густо росли обнаженные ивовые деревья, перекрывая друг друга, замысловато переплетаясь ветвями, и на каждую тонкую веточку так по-своему падали солнечные лучи, что казалось, будто переплетается сам солнечный свет. Я чувствовала себя такой счастливой — чувствую и сейчас — при одном воспоминании об этом.
Второе июня — возвращение в Сан- Франциско. Великий день! Врачи решили, что Трейе можно удалить катетер. Аллилуйя! Это значит, что они считают возможность рецидива настолько маловероятной, что Трейе можно ходить и без катетера. Мы вне себя. После удаления катетера мы устраиваем большой праздник в городе — и к черту диету! Трейя оживлена, она буквально светится. А я в первый раз за долгое время понимаю, что могу свободно дышать.
Ровно через две недели, день в день, Трейя обнаружила у себя в груди опухоль. Опухоль удалили. Опухоль оказалась раковой.
Я лежал в постели с Трейей тем утром, когда она обнаружила опухоль.
Взгляни, милый. Вот здесь.
Очень заметный, маленький, твердый, как камень, бугорок.
Совершенно спокойно она сказала:
Знаешь, скорее всего, это рак.
Думаю, да.
А что еще это могло быть? Хуже того, рецидив в этой области — дело особенно серьезное. Помимо всего прочего, это означает, что вероятность очень скверных метастазов — в костях, мозгу, легких — теперь очень и очень велика. Мы оба это знали.
Но что меня тогда удивило — и продолжало удивлять в последующие дни, недели и месяцы, — это реакция Трейи: почти никакой тревоги, страха, злости, даже никаких слез, ни разу. Слезы для Трейи всегда были способом сбросить стресс — если что-то шло не так, слезы свидетельствовали об этом. Но слез не было. И не потому, что она отчаялась или почувствовала себя поверженной. Было такое ощущение, что Трейя — совершенно искренне — находится в мире и с собой, и с ситуацией; она спокойна и открыта. Что есть — то есть. Никаких оценок, никакого испуга, никакого желания отрицать или взять все под контроль, — а если и есть, то совсем чуть-чуть. Ее медитативная невозмутимость казалась непоколебимой. Я не поверил, если бы сам не наблюдал за ней пристально, внимательно, в течение долгого времени. Нет, это было безошибочно, и не только для меня.
Определенно что-то в ней происходило, что-то менялось. Сама Трейя описывала это как кульминацию ее внутреннего изменения — переход от «делания» к «бытования», от «знания» к «созиданию», от «одержимости» к «доверию», от «мужского» к «женскому» и, самое главное, от контроля к приятию. Все сошлось воедино и указало ей предельно простой, прямой и определенный путь.
Трейя действительно изменилась за последние три года; и она открыто благодарила рецидив за то, что он, как ничто другое, позволил ей почувствовать, насколько глубоки эти перемены. Ее прежнее «я», Терри, умерло, и родилось новое «я» — Трейя. Сама она называла это «возрождением» — а Трейя никогда не злоупотребляла гиперболами.
К
ак же я сейчас себя чувствую? В данный момент? В целом — прекрасно. Замечательное вечернее занятие по суфизму, я почувствовала, что мне близка эта практика, и захотела ее продолжить. Завтра мы с Кеном поедем вдоль побережья и заночуем, где нам захочется. Все это так хорошо!
А ведь только сегодня днем я разговаривала с Питером Ричардсом и узнала, что у меня опять рецидив. Кажется, это называется «лечебная неудача». Звучит эффектно и зловеще. Я прекрасно себя чувствую, но в при этом во мне звучит голос, впрочем довольно негромкий, и он говорит: тебе надо озаботиться, нельзя воспринимать все настолько спокойно, на самом деле ты пытаешься не замечать очевидного, разве ты не знаешь, какие ужасы, скорее всего, ждут тебя впереди? Этот голос звучит, но он слаб. Я думаю, это говорит та же часть моей души, которая взбунтовалась, когда я впервые узнала, что у меня рак, — именно она тогда в страхе проснулась посреди ночи. Этот голос вообще невежествен, а тогда он знал так мало, что не
мог даже нарисовать жуткие картины последствий рака, за исключением самого очевидного — смерти. Но он подхватил интонацию, с которой обычно говорят о раке, и стал громко напевать свой зловещий мотив прямо мне на ухо.
Теперь он знает больше. Я много читала о том, какими поистине ужасными могут быть рак и его лечение, прочла по-настоящему кошмарные вещи вроде «Смертельных условий» и «Жизни и смерти на Западной улице, дом 10»[80], эпизоды оттуда потом снились мне в кошмарных снах. Теперь они потускнели. Они уже не так страшны, как были вначале.
Когда я только нашла бугорок, в первый момент у меня перехватило дыхание, но потом оказалось, что не так уж я и испугана, хотя и поняла, что со мной случилось. Я не впала в панику, не стала плакать, и у меня не было ощущения, что я сдерживаюсь. Была просто непосредственная реакция: ох ты, ну вот опять!
Потом кабинет Питера, обследование — разумеется, надо было выяснить, что это. Мы очень славно пообщались, я показывала ему фотографии, где я лысая; он был в хорошем настроении, как и я. На следующий день, пока он вырезал опухоль, а Кен и Вики ждали, он рассказывал историю, как один из врачей наконец-то женился на женщине, которую долго лечил, после того, как она наконец поставила ему ультиматум: или ты на мне женишься, или я больше никуда с тобой не пойду. Типичный сюжет про от ношения мужчины и женщины. Должна сказать, что ассистировавшая медсестра с удовольствием слушала эту «внутреннюю» историю.
Кен просто замечательный. Он говорит: мы пройдем через все это вместе. У меня в душе мир. Если это моя карма, мой жизненный жребий — значит, я
его принимаю. Нет никакого смысла впадать в панику. Нет никакого смысла думать об угрожающих перспективах. Если это моя жизнь — значит, так тому и быть, и я проживу ее хорошо. Я чувствую что-то вроде спокойного любопытства. Сейчас мне очень хорошо. У меня прекрасная диета, я занимаюсь физическими упражнениями, я полна энергии и снова радуюсь жизни.
Сегодня вечером во время медитации я почувствовала, что больше не избегаю человеческих отношений, больше не сопротивляюсь жизни и тому, что она с собой несет. Надо быть открытой для жизни во всех ее проявлениях. Уметь рисковать и верить. Больше не использовать проницательность своего ума как оправдание защитным барьерам, которые я выстраивала. Слушать интуицию, внутренний голос, говорящий: «Это правильно», и избегать того, что кажется неправильным, даже если я могу привести кучу аргументов в поддержку этого. Пить жизнь залпом, до дна. Больше не заниматься тем, чтобы пробовать и отвергать. Наоборот: поглощать, принимать, включать в себя. Все это женские качества. Не пытаться больше быть мужчиной. Оставаться женщиной.
И неожиданно я поняла. Больше не пытаться быть мужчиной. Больше не называть себя именем Терри. Стать Трейей. Трейей Уилбер. Перестать играть роль старшего сына. Этой ночью мне приснился сон; единственное, что я из него запомнила, — это фраза: «Здравствуй! Меня зовут Трейя».
Н
аутро Терри попросила, чтобы я начал называть ее Трейей. Так я и сделал. В то время я, как и многие ее друзья, не мог отделаться от тревожной мысли, что она просто пытается не замечать того, что случилось, — столько в ней было спо- койствия, безмятежной радости, открытости и готовности принять. Но мне пришлось понять: считая так, я просто недооцениваю Трейю. Она действительно изменилась, и перемены были органичными, подлинными и очень глубокими.
К
огда я начала писать о том, насколько по-другому чувствую себя после последнего рецидива, оказалось, что дискета, над которой я работала последние шесть месяцев, переполнена — и это правильно. Я начинаю заново, с чистого диска.
