Под конец XIX в. зазвучали голоса врачей и психиатров, предостерегавшие о разрушительных последствиях ускорения{17}. Застрельщиком выступил Джордж Берд, опубликовав в 1881 г. «Американский невроз» (American Nervousness) – книгу, в которой вина за все недуги, от невралгии до кариеса и выпадения волос, возлагалась на непосильный темп жизни. Берд утверждал, что из-за новомодной пунктуальности и привычки считать каждую секунду всем кажется, будто «пятиминутная задержка разрушит их будущность».
Тремя годами позже сэр Джеймс Крайтон-Браун связал высокий темп жизни в Великобритании с высоким уровнем смертности от почечной недостаточности, сердечных заболеваний и рака. В 1901 г. Джон Герднер создал термин «ньюйоркит» (newyorkitis) для обозначения заболевания, симптомами которого он считал раздражительность, импульсивность, быстрые, резкие движения. Еще черед год француз Габриэль Аното напоминает миру, что чем скорее мы движемся, тем раньше оскудеют запасы угля: «Мы сжигаем все на своем пути, чтобы нестись еще быстрее». Так впервые прозвучал экологический аргумент против торопливости.
Конечно, среди разумных доводов звучали и откровенно абсурдные опасения. Кое-кто из врачей полагал, что пассажиров железной дороги сокрушит усилившееся на большой скорости давление воздуха, а иные заходили еще дальше: достаточно увидеть проносящийся мимо локомотив, чтобы спятить. Когда в 1890-х гг. велосипеды превратились в хобби, женщины сомневались, не испортят ли они себе кожу на лице, разъезжая с большой скоростью в ветреный день, не останутся ли навеки с «велосипедным лицом»?{18} Возражали против велосипедов и блюстители морали: легкомысленная молодежь ускользнет на колесах от внимательного догляда наставников и предастся недозволенным забавам. Эти аргументы смешны, и тем не менее на исходе XIX в. стало очевидно, что за скорость приходится недешево платить. Ежегодно аварии с участием новых видов транспорта (велосипедов, машин, автобусов, трамваев, поездов, пароходов) уносили тысячи жизней.
Скорость нарастала, и все яснее становилась, что она обедняет человеческое измерение жизни. В 1908 г. французский писатель Октав Мирабо отмечал: «Мысли, чувства, любови носятся в вихре. Жизнь летит с безумным натиском атакующей кавалерии… Куда человек ни глянет – все скачет, пляшет, пускается галопом, и всегда не в такт естественному ходу его жизни». На протяжении ХХ в. сопротивление этому культу скорости крепло, превращаясь уже в широкое общественное движение.
Контркультурный взрыв 1960-х гг. побудил миллионы людей вернуться к более простой и неспешной жизни. Из этой же философии родилось Движение за добровольное упрощение (Voluntary Simplicity movement). В конце 1980-х гг. Институт исследования тенденций в Нью-Йорке (Trends Research Institute) выявил феномен дауншифтинга – отказ от привычного образа жизни (большая скорость, большой стресс, большие заработки) в пользу менее потребительского и более спокойного существования. В отличие от поколения хиппи дауншифтеры особо не озабочены политическими и экологическими вопросами: они просто хотят жить лучше. Пусть денег меньше, зато больше свободного времени.
Сейчас многие люди укрываются от спешки в тихой гавани духовности. В храмах традиционных христианских конфессий число прихожан сокращается, зато процветают новые евангелики, буддизм покоряет Запад, многие книжные магазины, чаты и центры исцеления предлагают эклектическую метафизику нью-эйджа. Все это востребовано теперь, когда людям хочется сбавить темп. Дух по самой своей природе неспешен. Хоть из кожи вон лезь, просветление раньше срока не наступит. Каждая религия советует прежде всего успокоиться, остановиться, обрести связь со своим внутренним «Я», с другими людьми и с высшими силами. В Библии так и сказано: «Остановитесь и познайте, что Я – Бог…» (Пс. 45:11).
В начале ХХ в. христианские и иудейские священники требовали сокращения рабочей недели в первую очередь именно по духовным и моральным соображениям: рабочим нужен досуг, когда они смогут «питать свои души». Сегодня вновь из храмов разных религий раздается тот же призыв к неспешности. Поиск в Google сразу же обнаруживает десятки проповедей против демона скорости. В феврале 2002 г. в Первой унитарной церкви Рочестера (штат Нью-Йорк) преподобный Гэри Джеймс выступил с красноречивой защитой неспешности. Его проповедь так и называлась: «Помедленнее!» Священник напомнил пастве о том, что «в жизни иногда требуется напрягаться сверх сил и действовать как можно быстрее… Но еще нужнее делать время от времени паузы, нужен отдых субботний, когда мы сможем подумать: куда мы идем, как скоро хотим туда попасть, а главное, почему. Медленно – значит красиво». В том же году в Денвер (штат Колорадо) приехал знаменитый буддийский монах Тхить Нят Хань; послушать его собралось более 5000 человек. Он призвал их замедлиться, «выделить время, чтобы жить более глубокой жизнью». Гуру нью-эйджа, религий «нового века», проповедуют ту же идею.
Следует ли из этого, что для замедления нам обязательно требуется духовность или же философия «нового века»? В современном секулярном мире приходится задавать такой вопрос. Многие люди, да и я сам, побаиваются духовных нирван. В моей жизни религии никогда не отводилось сколько-нибудь значимого места, а многие практики нью-эйджа, на мой взгляд, – чистейшей воды мумбо-юмбо. Я хочу замедлиться так, чтобы при этом меня не принуждали искать Бога, таращиться в волшебный кристалл и составлять гороскопы. Результаты Медленного движения в конечном счете будут определяться тем, сможет ли оно объединить скептиков вроде меня с теми, у кого имеется духовная жилка.
Успех движения зависит также и от цены, которую придется платить за отказ от скорости. Какими материальными благами нужно пожертвовать лично каждому и всем нам вместе, чтобы жить медленно? Готовы ли мы, хотим ли уплатить эту цену? Не окажется ли неспешность роскошью, уделом одних лишь богатых? Есть масса серьезных вопросов, на которые Медленное движение должно ответить.
Медленному движению требуется прежде всего побороть глубоко укоренившееся предубеждение против самой идеи отказа от скорости. В большинстве языков «спешка» дала множество производных, которые воспринимаются как позитивные и желательные: однокоренные «успеваемость» и попросту «успех». Тот же, кто отстает в развитии, отстает от программы или «не догоняет» в своем кругу (т. е. «медленный», или «медлительный»), – тот глуп, необучаем, неинтересен и скучен. Кому охота применить подобные определения к себе? Мы все еще живем в напряженной культуре, где первый – значит лучший, где все еще нужно двигаться в ритме турбо, чтобы украсить заветным кубком камин. Если собеседник ноет «Я так занят, падаю с ног, сам не замечаю, как проходит жизнь, ни на что времени не хватает», подтекст обычно совсем иной: «Смотри, какой я важный и нужный, динамичный и энергичный». Казалось бы, мужчины привержены скорости больше, чем женщины. Очевидно, однако, и то, что оба пола вовлечены в спор «кто самый быстрый». Ньюйоркцы, что мужчины, что женщины, взирают на сравнительно спокойную жизнь других городов США со смесью самодовольства и снисходительности:
– Они словно в вечном отпуске, – фыркает обитательница Манхэттена. – Попробовали бы двигаться в таком темпе в Нью-Йорке – спеклись бы.
Главная проблема Медленного движения – как исцелить глубоко укоренившийся «психоз времени». Как научить нас, говоря словами одного из создателей Израиля Голды Меир, «править часами и не дать им править собой». Что-то в этом направлении уже происходит, хотя сдвиги пока не так ощутимы. Куратор лондонского Музея науки Дэвид Руни отвечает за великолепное собрание из 500 часов и хронометров: тут и древние солнечные, и водяные часы, и современные кварцевые, и даже атомные. Понятно, что у 28-летнего очкарика сложились тесные и сложные отношения со временем. Он носит на запястье устрашающе точные часы с радиоконтролем: спрятанная под обшлагом рукава антенна ежедневно принимает сигнал точного времени из Франкфурта. Если часы пропустят сигнал, в левом нижнем углу циферблата появится цифра 1. Снова пропустят – появится цифра два и т. д. Руни живет в постоянном напряжении.
– Когда я не слышу сигнала, мне кажется, будто я что-то очень важное упустил, – признался он мне.
Мы бродили по выставке хронометров, и приходилось повышать голос, чтобы слышать друг друга поверх бесконечного «тик-так».
– Когда на циферблате появляется цифра 2, я впадаю в панику. Тройка выскочила только один раз, и мне пришлось оставить часы дома, в ящике стола. Одна мысль, что они отстают на миллисекунду, выбила меня из колеи.
Руни сознает, что его поведение не вполне адекватно, однако думает, что остальные люди могут сохранить «нормальность». Многолетняя тенденция создавать все более точные хронометры наконец исчерпала себя: эти часы с радиоконтролем так и не вошли в моду. Люди предпочитают точности стиль, цепляют на запястье Swatch или Rolex. Руни видит в этом признак того, что наши отношения со временем начинают понемногу меняться.
