Приехали Трейей и Майкл; мы попрощались с Рэдом и Сью и отправились на левый берег Сены. Трейей — талантливая художница, Трейя—художница-ремесленник; Майкл и я — восторженные ценители, поэтому мы все выстроились в очередь к Музею Д'Орсе, чтобы попасть на выставку Ван Гога. У Шопенгауэра была теория искусства, которая сводилась к следующему: плохое искусство подражает, хорошее искусство творит, великое искусство превосходит. Он имел в виду «превосходит границы субъекта и объекта». То общее, что есть у любого произведения искусства, говорил он, — это способность вытащить восприимчивого зрителя из своей оболочки и погрузить его в искусство — настолько, что индивидуальное самосознание исчезает полностью, и человек, по крайней мере на краткий миг, пребывает в недуальном и вневременном сознании. Иными словами, великое искусство мистично, каким бы ни было его содержание. Я никогда не верил, что искусство может обладать такой властью, пока не увидел полотна Ван Ibra. Они были просто потрясающими. От них перехватывает дух и исчезает твое «я» — и то и другое совершается одновременно.
И вот обратная дорога из Парижа в Германию: Майкл ведет, Трейей — за штурмана, мы с Кеном отдыхаем на заднем сиденье. Снова потянулись деревни — моя любимая часть поездки. Заночевали мы в Виттеле — том самом, откуда минеральная вода[100]. Трудно сказать: то ли этот курортный городок уже пережил свой расцвет, то ли он просто еще не проснулся от зимней спячки, — впро- чем, мне было все равно, потому что моя комната выходила на залитый солнцем, ослепительно зеленый парк. Я вытащила стул на маленький балкончик — и чувствовала себя замечательно.
Снова повороты, деревенские дороги, прекрасный скромный пикник у ручья, а потом, когда мы взобрались на высокие холмы, — неожиданный подарок... Лыжные трассы, канатная дорога, снег и лыжники! Было уже четыре часа дня, а не то бы я попробовала убедить своих спутников разрешить мне несколько раз спуститься с горы. У меня кольнуло сердце при мысли о том, как мне хочется остаться здесь, под солнцем, на снегу, — и еще я вспомнила про юношу, о котором нам рассказывал доктор Шейеф: он пошел кататься на лыжах, когда уровень лейкоцитов у него был ниже четырехсот. Увы, он умер от пневмонии, но я чувствую, что во мне шевелится тот же порыв, который заставил его совершить этот безрассудный поступок.
Больше всего нам понравился Колмар. Маленькие шаткие деревянно-каменные домики, сгрудившиеся вместе, по-приятельски прислонившиеся один к другому, словно помогая друг другу устоять вертикально перед разрушительной силой столетий. Сутулые, осевшие, накренившиеся, присевшие на корточки, качающиеся, припавшие к земле, растолстевшие — у каждого из них свой характер. Один — приятного оранжевого цвета, поношенный от времени, соседний — темно-кремовый и пятнистый, следом — обшарпанный, синий в полоску и потрескавшийся, потом облупленный серый, а рядом — осыпающийся серо-коричневый. Улицы в старом городе булыжные, узкие, петляющие; они только для пешеходов. Домики на этих узких улочках наклонились друг к другу, как старые сморщенные соседи, которые год за годом сплетничают, перегнувшись через забор. А внизу — мы, туристы, алчно разглядываем витрины, зажигаем свечи в церквях и гуляем, гуляем, гуляем.
В Колмаре выставлен знаменитый заалтарный образ Иссенгейма (1515 года). Он немного мрачноват — видимо, в те дни и жизнь была мрачной, — Иисус на кресте не только изображен с очень натуральным терновым венцом и гвоздями, через которые сочится кровь, — все его тело покрыто маленькими кровоточащими язвами. Трейей сказала, что в то время в Европе свирепствовал сифилис, и художник наделил Иисуса особо выразительным признаком страдания. Сначала я восприняла это как характерное для христианства внимание к страданию, но потом вспомнила, что буддийские монахи традиционно медитируют на кладбищах, где на земле лежат трупы в разных стадиях разложения. Боль и страдание живут в мире — а каково было жить в XVI веке? — и этот образ был просто еще одним напоминанием об этом. Я делаю вдох и наблюдаю свою реакцию на конкретное изображение, наблюдаю за той частью души, которая не хочет знать, что подобное происходило и продолжает происходить, той частью души, которая заставляет тело содрогаться от отвращения при мысли, что подобное происходит со мной или с кем-нибудь другим. Я наблюдаю свое отвращение, делаю глубокий вдох и чувствую всходы милосердия, дружелюбия и сострадания, которые тоже являются частью моей души.
В Зальцбурге[101] мы выпили эльзасское вино, поели лягушачьи лапки, купили расписные крестьянские скатерти и зашли в кафедральный собор. Веселая официантка (а это был один из лучших наших обедов) сказала, что, когда мы в следующий раз поедем в Париж, она поедет с нами и что еда в Париже «tres cher et pas bonne» — дорогая и не самая лучшая.
Вернувшись в Германию, по дороге в Бонн мы остановились в Баден-Бадене, одном из известнейших курортных городов с минеральными водами. Там с Трейей приключилось то, что ее глубоко встревожило и заставило всех нас заняться магическими объяснениями того, что все это могло значить.
На следующий день мы пошли в римско- ирландские бани, обладающие сильным расслабляющим эффектом: тебя проводят по десяти разным баням, или станциям, с небольшой разницей в температуре, и вся последовательность рассчитана так, чтобы добиться максимального расслабления. Но тем же вечером я вдруг обнаружила, что у меня пропал золотой кулон в виде звезды. Пропал! Я просто не могла поверить! Мы все обыскали и расспросили всех, кого можно. Мой талисман на счастье! Талисман, который носит одно имя со мной! Эту звезду передали мне родители в Сан-Франциско в тот день, когда мы с Кеном улетали в Германию. Ее сделал по моему рисунку Рассел, старый и очень близкий друг нашей семьи. Она так много для меня значила! Пару раз во время первого мрачного месяца в Германии я, проснувшись, обнаруживала, что вцепилась в эту звезду; благодаря ей я чувствовала себя не такой одинокой. Я была в отчаянии. Как я могла ее потерять? Этого не может быть — и все-таки она пропала. Та часть моей натуры, что подвержена предрассудкам (она становится сильнее в периоды кризисов), стала пугать меня мыслями вроде того, не покинет ли меня теперь удача, не станет ли теперь все хуже, не потеряла ли я свою «звезду» и в переносном смысле тоже.
После того как я проплакала весь вечер, а Трейей, Майкл и Кен изо всех старались меня утешить, мне в голову неожиданно пришла одна мысль. Я подумала об одном этапе в медитации Ченрези, которой меня обучил Калу Ринпоче. Там ты визуализируешь перед собой богов и богинь, будд и бодхисаттв и предлагаешь им все, что в мире есть прекрасного и приятного; они очень довольны и проливают на весь мир свое благословение во всех возможных видах. Еще я вспомнила о той визуализации, где ты вбираешь и посылаешь [тонглен], — вбираешь в себя страдание и боль других в виде черной смолы и посылаешь им в виде белого света хорошую карму и все добро, что у тебя есть.
Так появилась возможность проработать свою мучительную привязанность, извлечь пользу из потери материального предмета. Я стала медитировать, чтобы по-настоящему отказаться от этой золотой звезды — и от ее материальной ипостаси, и от ее свойств талисмана — и передать эти свойства другим людям. Стараясь сделать это, я чувствовала силу своей привязанности к родителям, к другу, который ее сделал, к ситуации, в которой мне передали звезду, к самой идее талисмана, к изначальному значению слова «эстрейя», которое по-испански значит «звезда», к моим сновидениям прошлых лет, заставивших меня поменять имя. Глубокие корни моей привязанности, моего залипания стали очевидней для меня после потрясения от утраты этого материального символа — потрясения, усиленного тем, что это было еще и ценное ювелирное изделие.
И вот я снова и снова старалась отдать его другим. Просто отдать. Я визуализировала перед собой саму звезду, много раз представляла себе ее в виде множества звезд, а потом разбрасывала эти сверкающие золотые звезды направо и налево, чтобы их красота, их способность приносить удачу и целительные свойства достались каждому. Я делала так каждый раз, когда чувствовала боль от потери (а это было довольно часто); каждый раз, когда инстинктивно тянулась к шее, чтобы потрогать ее, и вспоминала, что она пропала. Иногда мысленно я отдавала эту звезду каждому человеку, находящемуся в поле зрения. Иногда я раздавала ее всем людям в ресторане, где мы сидим, и визуализировала ее висящей на шее у всех этих людей. Иногда я визуализировала ее сияющей над головой каждого человека на улице. Иногда я визуализировала миллионы этих звезд, рассыпанных по всему земному шару; мириады искрятся на солнце, медленно опускаются на землю, чтобы принести свет в жизнь каждого.
