Ах да, немцы. Они очень помогают, очень добры и приветливы к нам — особенно к Кену, который гораздо больше соприкасается с внешним миром, чем я. Уже на второй день мне передали цветы две официантки из ресторана, в котором Кен часто обедает. За моими делами следит больше шоферов, владельцев магазинов, официанток, чем вы можете себе представить!
На прошлых выходных было большое представление — «Рейн в огне»: были освещены все замки и устроен большой фейерверк. У нас гостит Вики, что само по себе прекрасно, и они с Кеном пошли смотреть на праздник с берега. Там была большая толпа, люди всех возрастов выстроились вдоль берега Рейна рядов в шесть, много детей. Зрелище было фан- тастическим — мне удалось увидеть из окна немного фейерверка. Кен и Вики стали кричать: «Ух ты! Вот это да! Посмотри сюда!» — А потом вдруг заметили, что все люди вокруг стоят в гробовом молчании. Можно было услышать, как муха пролетает. Даже дети не проронили ни звука. Это было жутковато, сказали они. Позже Кен спросил у гостиничного служащего, что все это значит, и объяснил: когда у нас в Америке проходят большие фейерверки, мы делаем так: «Ух ты! Вот это да!» Служащий сказал: «Может быть, вы пьете больше пива?» Кен засмеялся и ответил: «Нет, это исключено, это вы пьете пива больше всех в мире, дело не в этом». Тогда служащий сказал: «Мы в Германии не делаем так: "Ух ты! Вот это да!" Мы делаем так: "Тс-с-с!"».
Мы с Вики ходили по Бонну и попадали из одной идиотской ситуации в другую, отчего настроение у всех повышалось. Как-то раз мы сидели в маленьком уличном кафе, Вики пила капуччи- но, я — «Кёльш». К нашему столику подошел официант и спросил: «Вы ведь Кен Уилбер, правда? У меня дырка в животе, и мне нужна срочная помощь».
Дырка в животе? Мы были в ужасе. Мы решили, что у него рак желудка, а из-за того, что у меня бритая голова, он решил, что я тоже болею раком, и ему нужна срочная медицинская помощь. Вики побелела как мел. Я вскочил, чтобы потащить его в Янкер-Клиник.
Оказалось, что он видел одну'из моих книг на витрине местного книжного магазина, узнал меня по фотографии и отчаянно захотел поговорить со мной о своих проблемах — в первую очередь о том, что недавно его бросила его девушка. Выражение «дырка в животе» было трогательной попыткой сказать по-английски «пустота в самой середине моего существа» — иными словами, депрессия. И вот он плюхнулся на стул рядом с нами и битый час рассказывал нам про эту ужасную дырку в животе.
Не могу не говорить Вики и Кену, как я жалею, что не нашла эту клинику раньше. Я рассказала немного об «ошибках», которые, как мне кажется, совершила в прошлом — не сделала мастэктомию с самого начала, согласившись на частичную, не стала принимать тамоксифен. Естественно, всегда хочется задним числом подстелить соломку, и, наверное, любой раковый больной после рецидива считает, что сделал недостаточно. Каждый из нас может насчитать не одно дело, которое мы не сделали и которое, может бьггь, помогло бы, по крайней мере, задержать появление рецидива.
Для меня главная задача — удержаться от самобичевания (хотя иногда я попадаюсь в эту коварную ловушку сожалений о несделанном) и, наоборот, надеть мудрые очки для ближнего обзора (а их у меня полным-полно) и присмотреться к тому, что происходит сейчас. В прошлом я вижу некоторую лень и склонность положиться на «крупнокалиберное оружие», пренебрегая важными последующими процедурами (строгая диета, мегавитамины, физкультура, визуализации и т. д.). В общем-то, я все это делала, но иногда позволяла себе пропускать. Я думала так: мне сделали операцию и облучение; я прошла химиотерапию, неужели это недостаточная цена, неужели все это не может справиться с болезнью само, а я просто хочу вернуться к нормальной жизни, вместо того чтобы идти куда-то еще, ходить по другим докторам, снова принимать трудные решения. Я уже пожертвовала частью своей плоти, я пережила год мучений, чтобы вылечиться, и мне уже слишком трудно решать, что делать дальше в этой непонятной сфере.
Кроме того, я замечаю, что естественное желание верить в лучшее («это всего лишь местный рецидив») несколько переоценивается сторонниками «позитивного мышления»: надо сосредоточиться на полном излечении от рака, со всей убежденностью говорить: «со мной все в порядке», гнать от себя любые мысли о том, что мне и дальше придется лежать в больнице, гнать от себя подозрения, что рак по-прежнему притаился где-то у меня в теле, потому что такие негативные мысли имеют магическую силу становиться реальностью.
Со стороны родных и друзей я тоже чувствую некоторое давление мыслить позитивно. Понятно, что никто, независимо от того, больной он или здоровый (то есть потенциально больной), не хочет думать о худшем варианте развития событий, но все-таки родные и друзья должны помнить, что страхи перед раком не основаны на фантазиях, что это не просто негативное мышление. Надеюсь, они научатся относиться терпимее к этим страхам, потому что часто они выполняют полезную функцию; их надо выслушивать, с ними надо работать, но не отрицать их.
Теперь я чувствую, что упрощенное понимание «позитивного мышления» заставило меня не только гнать от себя страхи, но и ослабило мою мотивацию продолжать после химиотерапии лечиться другими способами. Необходима невероятно высокая мотивация, когда сначала надо сделать тяжелый выбор между вариантами «чего-нибудь другого» (в области альтернативных и дополнительных методик лечения рака вообще все непонятно), а потом каждый день делать кучу работы, не говоря уже о времени и расходах на поездки в разные клиники и к разным докторам. То, что на бумаге кажется интересной лечебной методикой, на практике оборачивается невероятно трудной задачей вписать все это в повседневную жизнь, при том, что ты болен. Если же всего лишь стремиться к «позитивному мышлению», необходимой мотивации не достичь.
Когда же я переключаю внимание на сегодняшний момент, осторожно надевая на нос очки для ближнего обзора, то что я вижу? Снова лень, которая заставляет полагаться на «крупнокалиберное оружие» доктора Шейефа и пренебрегать всем остальным. Но когда на мне очки, я замечаю эти побуждения, вижу их очень отчетливо, и тогда у меня появляется стимул продолжать свои разыскания в области дополнительных, долгосрочных методик лечения. Когда я выбираю методики, которые кажутся мне правильными, я знаю, что буду с полной решимостью следовать им. Я знаю, что моя лень, желание жить нормальной жизнью, «как у всех», будет подпитывать неуверенность и сомнения, которые неизбежно возникнут, как только мне дадут новые инструкции, расскажут новую историю или выдадут новые результаты анализов. Но я чувствую, что смогу сделать так, чтобы лень и желание верить в лучшее не размывали истинную картину происходящего. Я пишу об этом в надежде, что это поможет другим выработать в себе сильную мотивацию, так необходимую в жизни с онкологическим заболеванием со всеми ее взлетами и падениями.
Повторю еще одно. Я напоминаю себе: все, что я делаю, может принести очень маленький результат или вовсе никакого результата. Я напоминаю себе, что надо спокойно дышать, надо расслабиться. Мотивация, которая подогревается угрызениями совести по поводу прошлого, только подрывает мои силы. Когда я замечаю, что цепляюсь за что-то, то тут же напоминаю себе: надо отпустить хватку. Надо быть добрее к себе. Уметь жить без необходимости знать что-то наверняка. Все та же вечная загадка: жить с усилием без усилия, с выбором без выбора, со стимулом без стимула. Двигаться к цели без необходимости ее достичь.
Когда Трейе начали делать второй цикл химиотерапии (который прошел совершенно гладко), перед ней снова встала проблема визуализации — ведь предполагалось, что она будет визуализировать, как химиотерапия атакует рак. Сложность была связана с выбором между так называемыми активной и пассивной визуализациями. В итоге она почувствовала, что важна и та, и другая, — снова оказалось, что надо не противопоставлять «бытование» и «делание», а искать разумный баланс между одним и другим. Впрочем, в то время онкологические больные в основном использовали высокоактивную визуализацию, и Трейя чувствовала, что ее нужно сделать более открытой, менее прямолинейной. В этом направлении она часто работала с Эдит, которая сама была трансперсональным психологом с уклоном в сторону род- жерианства[102]. Трейя записывала ее замечания, и эти записи потом широко распространились в различных американских центрах по лечению рака.
Кен! Кен! Ты здесь?
О, привет, Норберт. Что случилось?
Посмотри сюда.
Ничего себе! Господи, откуда она взялась? Глазам своим не верю!
Как-то раз я сидела в своей палате, у меня была Эдит, как вдруг зашел Кен. Я рассказывала Эдит, как потеряла звезду и как работала над тем, чтобы внутренне отказаться от нее, подарить всем людям. Я сказала, что придаю очень много смысла этой потере, ведь звезда была моим талисманом. Кен стал подшучивать над этой стран- ной, суеверной стороной моего характера. Подсмеиваясь, он говорил, что положительным предзнаменованиям я не придаю и малой толики того смысла, что придаю отрицательным. Я немедленно сказала: «Нет, это неправда, для меня и хорошие знаки тоже очень важны». — «Ах так, — сказал он, — значит, ты веришь в добрые предзнаменования? Тогда что скажешь на это?» — и вытащил из кармана золотую звезду на цепочке. Я была потрясена. Откуда она взялась, ведь прошло так много времени? Кен долго не хотел рассказывать, как она нашлась. «Раз уж ты придавала такой дурной смысл тому, что ее потеряла, я просто хотел убедиться, что, когда она появилась снова, ты гак же решительно истолкуешь это как хороший знак».
