Как же мне внутренне приготовиться к страшным новостям, которые могут появиться в любой момент, не убивая в себе жизненную энергию, «волю к жизни»? Как воспитывать в себе смирение и в то же время бороться за жизнь? Я не знаю. Я даже не уверена, что это правильный вопрос; может быть, по большому счету, здесь нет противоречия. Я начинаю чувствовать, что, возможно, смена моих настроений — открытости и закрытости, приятия и борьбы — просто отражает то, как устроена сама жизнь, в которой белая полоса сменяется черной, день сменяет ночью, а деятельность — созерцанием. Может быть, мне надо практиковать и то и другое, а может быть, возможно взаимопроникновение двух начал. Та же головоломка: усилие без привязанности к результату. Сначала я впала в жуткую тоску при мысли о раке печени (мы до сих пор не знаем, что это за пятнышки). Но потом, сделав определенное количество глубоких вдохов и выдохов, я обнаружила, что хоть и с неохотой, но впустила в себя такую возможность. Если это произойдет — так тому и быть. Значит, буду разбираться потом, а пока не буду слишком много думать об этом. Я по-прежнему получаю огромное удовольствие от жизни во всех ее мелочах, даже если моя жизнь ограничена больничной палатой с цветами на подоконнике. Я чувствую, как во мне волной поднимается решимость сделать то, что в моих силах, и я осознаю: даже если у меня рак печени, это необязательно означает начало конца, ведь есть вероятность, что по- могут другие методики лечения. Кроме того, иногда происходят чудеса.
Новая ямка на американских горках: моя иммунная система не работает так, как хотелось бы моему доктору (ого, снова холодеет в животе...), поэтому он прописал мне большую дозу анаболических стероидов (восьминедельную дозу за четыре дня), чтобы заставить ее работать. И еще одна яма, от которой перехватывает дыхание: доктор Шейеф разочарован тем, что опухоль мозга не исчезла полностью. Он ждал полной ремиссии после облучения и первого курса химиотерапии. Если она не исчезнет полностью после третьего этапа, он собирается использовать цисплатин — сколько и как долго, я еще не знаю.
Мы с Кеном решили вернуться в Боулдер, пока не придет срок третьего курса химиотерапии, потому что моему организму понадобится много времени на восстановление. Я просто жду не дождусь, когда снова окажусь в Штатах, там, где говорят с американским акцентом. Из Америки стоит уехать, чтобы рассмотреть ее на расстоянии, — мы читали и о праймариз[107], и о проблемах с наркотиками, и о бездомных — здесь, в боннском уединении мы острее воспринимаем то, что происходит там. Странно слышать, что в Лос-Анджелесе количество убийств, совершенных уличными бандами, превысило общее число убийств во всей Европе. Но... я все равно люблю Америку. Я хочу домой.
Люблю и обнимаю каждого из вас!!! Хочу сказать еще раз: ваши звонки и письма, ваши молитвы и добрые слова делают каждый наш день невероятно светлым. Дорога нам предстоит длинная. Как безмерно благодарна я тому, что Кен по-прежнему участвует в этом путешествии, и мы оба искренне ценим то, что вы составляете нам компанию...
С любовью, Трейя
Но было и то, чего она не написала в этом письме.
Я впущу в свое сердце страх. Надо открыто встретить боль и страх, обнять их и не пугаться, позволить им войти — что есть, то есть, так устроен мир. Это страдание, с которым мы сталкиваемся всю жизнь, — оно лишь постоянно меняет очертания. Когда осознаешь это, жизнь становится удивительной. Я ясно это ощущаю. Когда я слышу птиц, поющих за окном, когда мы едем за городом на машине, это радует мое сердце и питает душу. Как мне радостно! Я не пытаюсь «одолеть» болезнь — я позволяю себе соединиться с ней, я прощаю ее. Как говорит Стивен Левин, «жалость рождается, когда боль встречается со страхом. Она заставляет нас желать, чтобы наши обстоятельства изменились... Но когда мы прикасаемся к той же боли с любовью, позволяем ей быть такой, как она есть, встречаем ее милосердием, а не страхом или ненавистью, — рождается сочувствие».
Открыть свое сердце. В последнее время любовь к Кену стала очень сильной, и я чувствую, что моя душа открыта для него, — после своего кризиса он сам открыл свою душу, и его присутствие так значимо для меня. Мне кажется, что это самый важный момент в исцелении — независимо от того, исцелюсь ли я физически — смягчить, открыть свое сердце. Ведь это важно всегда, правда? Это важно всегда.
Глядя в окно, я снова понимаю, что весна — теперь мое любимое время года. Я всегда любила золотое сияние осени, но весна глубоко врезалась в мое сердце. Думаю, это потому, что я надеюсь на новый шанс, новую весну в своей жизни.
Я по-прежнему настроена делать все, что надо, чтобы мне стало лучше, но это не будет битвой, яростной схваткой. Я буду продолжать, но не с яростью и раздражением, а с решимостью и радостью.
ГЛАВА 18. Н О Н Е М Е Р Т В Ы Й!
Трейя и я вернулись в Боулдер, в наш дом, к нашим собакам, к нашим друзьям. Я чувствовал странное примирение с новостями по поводу состояния Трейи, если только «примирение» — это правильное слово: я чувствовал искреннюю готовность принять мир таким, как есть, и одновременно понимал, что меня уже ничем не удивить. Трейя целиком и полностью осознавала серьезность своего положения, но, несмотря на это, и ее спокойствие, и чистая радость жизни усиливались чуть ли не с каждым днем. Радость ее была непод дельной: она была счастлива тем, что живет сейчас! К черту завтрашний день! Временами ее радостное настроение оказывалось заразительным, и я, наблюдая, как она весело играет с собаками, или, счастливая, сажает растения в саду, или, улыбаясь, работает над своей мозаикой, чувствовал, как и в мою душу проникает та же спокойная радость, радость от переживания этого момента времени, момента, который выглядит воистину превосходно. И как я был счастлив, что у меня есть именно это мгновение, — в каком-то смысле более счастлив, чем тогда, когда впереди меня ждала нескончаемая череда других мгновений, в которых я мог растворить свое счастье, растянуть его по пространству своей жизни, вместо того чтобы сосредоточить его на настоящем, — этому искусству меня научила Трейя, которая каждый день проживала в непосредственной близости к смерти.
Родные и друзья не могли не замечать радости, которая, казалось, наполнила собой всю жизнь Трейи.
Совет директоров Виндстара, членом которого была Трейя, провел четырехдневный визионерский ретрит — Трейя собиралась принять в нем участие, но не смогла из-за затянувшейся простуды. Во время ретрита каждый из примерно тридцати участников должен был встать, подобрать слово, которое, по его мнению, лучше всего его описывает, — «гнев», «любовь», «красота», «власть» и так далее — и сказать перед группой: «Я—...», вставив туда выбранное слово. Если характеристика оказывалась верной, участники группы вставали, если нет, то говорящий должен был выбрать другое слово, потом еще одно — и так далее, пока не встанут все. Большинству для того, чтобы убедить остальных, понадобилось несколько слов. Порой люди проводили по пять- десять мучительных минут, стоя перед всеми и пытаясь найти нужное слово, только для того чтобы пробормотать что-то вроде «Я — дождь» или «Я — черепаха», после чего вообще никто не вставал. В самый разгар процесса встала Кэти Крам и сказала примерно так: есть один человек, который не смог к нам присоединиться, и я сейчас встану вместо него. Все поняли, что она имеет в виду Трейю. Кэти сказала: «Я — радость!» и это прозвучало так точно, что все без исключения вскочили и зааплодировали. Они прислали Трейе огромный свиток с надписью «Я — Радость» и прекрасными пожеланиями от всех, кто там был.
И я, и Трейя вскоре пришли к одному и тому же мнению о вероятности ее смерти: если рассуждать реалистично, было очень мало шансов, что она доживет до конца года. Мы оба поняли это в Бонне. Но, полностью смирившись с этой данностью, мы затем отбросили ее. Конечно, мы предприняли фактические шаги: составили завещание, время от времени заводили разговоры о том, что я буду делать, если она умрет, и о том, чего она хочет, чтобы я сделал для нее, если она умрет, — но во всем остальном мы просто оставили все как есть и стали жить текущим моментом. Трейя сильнее, чем когда-либо, стала жить настоящим, а н< будущим, соотнося себя с тем, что есть, а не с тем, чт< могло бы быть.
Родные и друзья часто недоумевали: может бытг она не принимает истину — разве она не должна беспокоиться, мучиться, быть несчастной? Но в том-то и дело, что, живя настоящим и отказываясь жить будущим, Трейя как раз и научилась осознанно жить в преддверии смерти. Подумайте: смерть, если ее как и и можно охарактеризовать, есть ситуация «лишености будущего». Живя настоящим, так, будто у нee нет будущего, Трейя не игнорировала смерть, она жили с нею. А я пытался делать то же самое. Я вспомнил одну прекрасную цитату из Эмерсона:
