11. Итак, к чему это клонится? Ни обстоятельства, ни положение в государстве не потерпят этого; ни остающийся, ни измененный государственный строй не допустит, чтобы, во-первых, в одинаковом деле не были для всех одни и те же условия и судьба; во-вторых, чтобы честные мужи и добрые граждане, не заклейменные никаким позором, не возвратились в государство, в которое возвратилось столько осужденных за неслыханные преступления 2433.
12. Вот тебе мое птицегадание. Будь у меня малейшее сомнение, я не предпочел бы его утешению, которым я легко поддержал бы стойкого мужа: если бы ты взялся за оружие в защиту государства (ведь ты так тогда считал), будучи уверен в победе, то ты не заслуживал бы особых похвал; но если при неуверенности в конечном исходе войны ты допускал возможность нашего поражения, то ты не должен был быть вполне готовым к счастливому обороту дела и совершенно быть не в силах переносить дурной.
Я также обсудил бы, каким утешением для тебя должно быть сознание правоты своего поступка и каким удовольствием в твоем несчастье — занятия литературой. Я упомянул бы о тяжелейших злоключениях, постигших не только людей древности, но и людей недавнего времени, твоих начальников или спутников; я назвал бы многих славных чужеземных мужей 2434; ведь воспоминание об этом как бы общем законе человеческого существования облегчает страдание.
13. Я представил бы также, как мы здесь живем, в каком смятении и путанице, охвативших всё. Ведь потеря погибшего государства должна вызывать меньшую тоску, нежели потеря счастливого. Но в рассуждениях этого рода нет надобности. Вскоре, как я надеюсь или, лучше, как предвижу, я встречу тебя невредимым. Между тем я уже давно не только обещал, но и посвятил все свое рвение, услуги, усилия и труд тебе, в твое отсутствие, и присутствующему здесь твоему сыну, самому стойкому и самому лучшему, твоему подобию и духом и телом; теперь я делаю это тем более, что Цезарь чрезвычайно дружелюбно и с каждым днем все сильнее приближает меня к себе, а его близкие относятся ко мне так, как ни к кому. Какое бы влияние у него я ни приобрел, либо благодаря своему авторитету, либо его милости, я приобрету его для тебя. Ты же старайся поддержать себя как стойкостью духа, так и наилучшей надеждой.
CCCCXCII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю
[Fam., IV, 4]
Рим, конец сентября 46 г.
Марк Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию.
1. Принимаю твое оправдание, которым ты воспользовался, — почему ты часто посылал мне письма, повторяющие одно другое; но принимаю в той части, в какой, как ты пишешь, либо по небрежности, либо по бесчестности тех, кто берет письма, происходит так, что они мне не доставляются. Той же части оправдания, в которой ты пишешь, что ввиду «бедности языка» — так именно ты и называешь это — ты чаще посылаешь письма в одних и тех же выражениях, и не принимаю и не одобряю. И сам я, который, как ты в шутку говоришь (ведь я так принимаю), обладаю «богатством языка», признаю, что я не очень беден словами (притворяться ведь нет необходимости); тем не менее, и не притворяясь в этом, легко уступаю точности и изяществу 2435 написанного тобой.
2. Твое решение, руководясь которым, ты, как ты пишешь, не отверг этих обязанностей в Ахайе 2436, я всегда одобрял и гораздо больше одобрил, прочитав твое последнее письмо; ведь все причины, которые ты упоминаешь, — законнейшие и вполне достойны и твоего авторитета и благоразумия. В том же, что обстоятельства, по твоему мнению, сложились иначе, чем ты рассчитывал, — в этом я с тобой никак не согласен. Ведь расстройство и беспорядок во всем таковы, всё так нарушено, поражено и повержено отвратительнейшей войной, что то место, где всякий находится, — да и всякий сам себе, — кажется самым несчастным; поэтому и ты раскаиваешься в своем решении, и мы, находящиеся дома, кажемся тебе счастливыми; напротив, ты кажешься нам, правда, не свободным от огорчений, но счастливым в сравнении с нами. При этом твое положение лучше, чем наше, именно тем, что ты осмеливаешься писать, что болит, а мы безопасно не можем даже этого, и это не по вине победителя, умереннее которого нет никого, но самой победы, которая в гражданских войнах всегда неумеренна.
3. Одним я превзошел тебя: о спасении твоего коллеги Марцелла 2437 я узнал немного раньше, чем ты; также, клянусь, тем, что я увидел, каким образом это делается. Согласись считать так: после этих несчастий, то есть после того, как о государственном праве стали решать оружием, ничего другого не было сделано с достоинством. Ведь и сам Цезарь, осудив свирепость Марцелла (так именно он это и называл) и с величайшим почетом похвалив и твою справедливость и благоразумие, внезапно, вопреки ожиданию, сказал, что он «не откажет сенату в его просьбе насчет Марцелла даже несмотря на предзнаменование» 2438. Ведь сенат поступил так: после того как Луций Писон упомянул о Марцелле и Гай Марцелл 2439 бросился Цезарю в ноги, он во всем составе встал и, умоляя, обступил Цезаря. Не спрашивай: этот день показался мне таким прекрасным, что я, казалось мне, видел как бы образ оживающего государства 2440.
4. Поэтому, после того как все, спрошенные до меня, высказали Цезарю благодарность, кроме Волкация 2441 — последний сказал, что он, если бы он был на этом месте, не поступил бы так, — я, будучи спрошен, переменил свое решение: ведь я решил, клянусь, не по лености, но от тоски по прежнему достоинству, постоянно молчать. Это мое решение было сломлено и великодушием Цезаря и верностью долгу со стороны сената 2442. Поэтому я высказал в длинной речи благодарность Цезарю 2443, и я боюсь, как бы я также в отношении прочего не лишил себя почетного покоя, что было единственным утешением в несчастьях. Тем не менее, так как мне удалось не оскорбить того, кто 2444, быть может, полагает, что я не считаю этого государством, раз я постоянно молчу, я буду делать это умеренно и даже в узких пределах меры, чтобы и повиноваться его воле и служить своим занятиям. Хотя меня с раннего возраста восхищала всякая наука и благородное учение, но это рвение усиливается с каждым днем, уверен я, и вследствие возраста, склонного к благоразумию, и вследствие этих злосчастных обстоятельств, так что ничто другое не может избавить меня от огорчений.
5. Из твоего письма я понимаю, что от этого рвения тебя отвлекают дела; все-таки тебе теперь несколько помогут ночи. Твой или, лучше, наш Сервий 2445 относится ко мне с глубочайшим уважением. Меня восхищают как его честность во всем и высшая доблесть, так и занятия и ученость. Он часто беседует со мной о твоем дальнейшем пребывании или отъезде 2446. До сего времени придерживаюсь мнения, что нам следует делать только то, чего, как кажется, более всего хочет Цезарь. Обстоятельства таковы, что тебе, если ты будешь в Риме, ничто не сможет доставить удовольствие, кроме твоих; что же касается остального, то нет ничего лучшего, чем он 2447, а прочие и прочее — такого рода, что предпочтешь об этом слышать, но не видеть, если уж неизбежно одно или другое. Этот мой совет менее всего приятен мне, жаждущему видеть тебя, но я забочусь о тебе. Будь здоров.
