DLXXVII. Гаю Юлию Цезарю, в Рим.
[Fam., XIII, 15]
Астурская усадьба, конец марта 45 г.
Марк Туллий Цицерон шлет привет императору Гаю Цезарю.
1. Прецилия, сына честнейшего мужа, твоего близкого, моего ближайшего друга, препоручаю тебе особенно. И самого молодого человека я чрезвычайно люблю за его скромность, доброту, отношение и исключительную любовь ко мне, и отец его, как я понял и познал, наученный опытом, всегда был лучшим другом мне. Право, это он не раз сильнейшим образом и высмеивал и укорял меня за то, что я не присоединяюсь к тебе, особенно когда ты с величайшим почетом приглашал меня.
Сердца, однако, она моего обольстить не успела 2843.
Ведь я слыхал, как наша знать восклицала:
Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки хвалили... 2844 Так говорил Одиссей. И печаль отуманила образ... 2845
2. Тем не менее они же утешают меня и человека, уже сожженного пустой славой, хотят воспламенить и говорят так:
Но не без дела погибну, во прах я паду не без славы. Нечто великое сделаю, что и потомки услышат 2846!
Но они уже менее действуют на меня, как видишь. Поэтому от велеречивости Гомера обращаюсь к разумным наставлениям Эврипида:
Мудрец мне всякий ненавистен, Который для себя не мудр 2847.
Старик Прецилий особенно хвалит этот стих и говорит, что этот человек может видеть и грядущее и минувшее 2848 и тем не менее
Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться 2849.
3. Но — чтобы вернуться к тому, с чего я начал — ты сделаешь чрезвычайно приятное мне, если сосредоточишь на этом молодом человеке свою доброту, которая исключительна, и к тому, что ты, полагаю, готов сделать ради самих Прецилиев, еще кое-что прибавишь после моей рекомендации. Я воспользовался новым родом письма к тебе, чтобы ты понял, что это не обычная рекомендация.
DLXXVIII. Гаю Торанию, в Коркиру
[Fam., VI, 21]
Фикулейская усадьба (?), апрель (?) 45 г.
Цицерон Торанию 2850.
1. Хотя, в то время как я пишу тебе это, по-видимому, или близок исход этой губительнейшей войны 2851, или кое-что уже сделано и завершено, тем не менее я ежедневно вспоминаю, что в столь многочисленном войске 2852 ты один был моим единомышленником, а я твоим, и что только мы одни видели, как много зла в той войне, в которой, с утратой надежды на мир, сделалась бы жесточайшей самая победа, которая принесла бы или гибель, если будешь побежден, или, если победишь, — рабство.
Поэтому я, которого те храбрые и мудрые мужи, Домиции и Лентулы, тогда называли боязливым, действительно им и был; ведь я боялся, как бы не произошло того, что случилось; и я же теперь ничего не боюсь и готов ко всякому исходу. Когда, казалось, можно было предотвратить кое-что, тогда я скорбел оттого, что этим пренебрегают. Теперь же, после того как все повержено, когда разумом невозможно принести никакой пользы, мне кажется, есть один способ — благоразумно переносить, что бы ни произошло, особенно раз окончанием всего является смерть, и я о себе самом знаю, что доколе было дозволено, я заботился о достоинстве государства, а с утратой его хотел сохранить благосостояние.
2. Пишу это не для того, чтобы говорить о самом себе, но чтобы ты, который был вполне согласен со мной во взглядах и желаниях, думал то же. Ведь большое утешение, когда вспоминаешь — хотя и случилось иначе, — что ты все-таки держался правильного и верного образа мыслей. О, если б нам когда-нибудь было дозволено наслаждаться каким-либо государственным строем и обсуждать в беседе наши тревоги, которые мы перенесли тогда, когда считались боязливыми 2853, так как говорили, что произойдет то, что произошло!
3. Что касается твоих дел, подтверждаю тебе, что тебе нечего бояться, кроме гибели всего государства. Что же касается меня — пожалуйста, считай, что я, насколько то могу, всегда буду готов с величайшим рвением способствовать тебе, твоему благу и твоим детям. Будь здоров.
DLXXIX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю
[Fam., IV, 6]
Астурская усадьба, середина апреля 45 г.
Марк Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию 2854.
1. Да, Сервий, я хотел бы, чтобы ты, как ты пишешь, был здесь при моем тяжелейшем несчастье. Насколько ты мог, присутствуя, помочь мне, и утешая и почти одинаково скорбя, я ведь легко понимаю из того, что, прочитав письмо, я несколько успокоился; ведь ты и написал то, что могло бы облегчить горе, и сам, утешая меня, проявил немалую душевную скорбь. Твой Сервий всеми услугами, которые были возможны в то время, показал, и как высоко он меня ценит, и в какой степени его такое отношение ко мне, по его мнению, будет тебе приятно. Хотя — его услуги и всегда доставляли мне большое удовольствие, они, однако, никогда не были более приятны мне.
Меня, однако, утешает не только твое рассуждение и чуть ли не участие в тоске, но также авторитет. Ведь я нахожу позорным переносить свое несчастье не так, как считаешь нужным переносить ты, одаренный такой мудростью. Но я иногда бываю подавлен и едва противлюсь скорби, так как у меня нет тех утешений, которые, при сходной участи, были у прочих, которых я ставлю себе в пример. Ведь и Квинт Максим 2855, который потерял сына-консуляра, славного мужа, совершившего великие подвиги, и Луций Павел 2856, который потерял двоих в течение семи дней, и ваш Галл 2857, и Марк Катон 2858, который потерял сына, отличавшегося величайшим умом, величайшей доблестью, жили в такие времена, что их в их печали утешало то достоинство, которого они достигали благодаря государственной деятельности.
2. У меня же, после утраты тех знаков почета, о которых ты сам упоминаешь 2859 и которые я снискал величайшими трудами, оставалось одно то утешение, которое отнято. Не дела друзей, не попечение о делах государства занимали мои помыслы; не было охоты заниматься чем-либо на форуме, я не мог смотреть на курию 2860; я находил — что и было, — что я потерял все плоды и своего трудолюбия и удачи. Но когда я думал, что это у меня общее с тобой и с некоторыми, и когда я сам себя переламывал и заставлял переносить это терпеливо, у меня было, где искать прибежища, где успокоиться, с кем в приятной беседе отбросить все заботы и страдания. Теперь же, при такой тяжкой ране, открываются те, которые, казалось, зажили. Ведь если тогда дом принимал меня, опечаленного государственными делами, чтобы облегчить, то теперь я в печали не могу из дому бежать к государству, чтобы успокоиться в его благоденствии. Поэтому я не бываю ни дома, ни на форуме, так как ни дом уже не может утешить меня в той скорби, которую у меня вызывает государство, ни государство — в моей собственной.
