3. Что касается Квинтов, Бутрота, — когда прибуду, как ты пишешь. За то, что снабжаешь Цицерона, благодарю. Ты считаешь, что я заблуждаюсь, раз я считаю, что государственный строй зависит от Брута; таково положение: либо не будет никакого строя, либо он будет сохранен тем или теми 3685. Ты советуешь мне послать написанную речь для народной сходки 3686; прими от меня, мой Аттик, общее соображение о том, в чем я достаточно испытан: никогда не было ни поэта, ни оратора, который считал бы кого-нибудь лучше, чем он сам; это удел даже дурных; что же ты думаешь о Бруте, и одаренном и образованном? Насчет него я недавно даже узнал на опыте — с эдиктом 3687. Я написал 3688 по твоему предложению. Мой нравился мне, ему — его. Более того 3689, когда я, почти поддавшись его просьбам, посвятил ему «О наилучшем роде красноречия» 3690, он написал не только мне, но также тебе, что того, что нравится мне, он не одобряет. Поэтому позволь, прошу, каждому писать для себя.
Так всякому свою жену, а мне — мою; Так всякому свою любовь, а мне — мою!
Не искусно; ведь это Атилий 3691, грубейший поэт. О, если бы ему было дозволено произнести речь на сходке! Если ему будет дозволено безопасно находиться в Риме, то мы победили; ведь за ним, как за вождем в новой гражданской воине, либо никто не последует, либо последуют те, кого легко победить.
4. Перехожу к третьему. Тому, что мое письмо было приятно Бруту и Кассию, радуюсь. Поэтому я ответил им. Они хотят, чтобы Гирций благодаря мне стал лучше; прилагаю старания, и он высказывается наилучшим образом, но неразлучен с Бальбом, который опять-таки высказывается хорошо. Чему тебе верить, увидишь. Что Долабелла очень нравится тебе, вижу: мне, по крайней мере, — чрезвычайно. Я жил вместе с Пансой в помпейской усадьбе; он ясно доказывал мне, что он честного образа мыслей и жаждет мира. Что ищут повода для войны, вижу ясно 3692. Эдикт Брута и Кассия одобряю. Ты хочешь, чтобы я обдумал, что им, по-моему, следует делать; решения зависят от обстоятельств, которые, как видишь, изменяются каждый час. И то первое действие Долабеллы и эта речь на сходке против Антония 3693, мне кажется, принесли очень большую пользу. Решительно, дело идет; но теперь у нас, кажется, будет вождь; этого одного недостает муниципиям и честным.
5. Ты упоминаешь об Эпикуре и решаешься сказать: «Не заниматься государственной деятельностью». Не отпугивает тебя от этих твоих слов выражение лица нашего Брута?
Квинт сын, как ты пишешь, правая рука Антония. Следовательно, через него мы легко достигнем, чего захотим. Жду сообщения, какова была речь на народной сходке, если Луций Антоний, как ты считаешь, вывел Октавия 3694.
Пишу это наспех; ведь письмоносец Кассия — тотчас. Намереваюсь немедленно приветствовать Пилию, затем — на обед к Весторию на кораблике. Аттике большой привет.
DCCXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 21]
Путеольская усадьба, 11 мая 44 г.
1. После того как я несколько ранее отправил тебе письмо с письмоносцем Кассия, за четыре дня до ид прибыл мой письмоносец и, подобно чуду, — без твоего письма. Но я быстро догадался, что ты был в Ланувии, а Эрот поторопился, чтобы доставить мне письмо Долабеллы — не о долге мне (ведь он еще не получал моего); он ответил — и вполне благожелательно — на то, копию которого я тебе послал 3695.
2. Но ко мне, после того как я отослал письмоносца Кассия, — тотчас же Бальб. О всеблагие боги! Как легко понять, что он 3696 боится мира! И ты знаешь его — сколь он скрытен; тем не менее он рассказывал о замыслах Антония: что он обхаживает ветеранов, — чтобы они одобрили постановления Цезаря и поклялись, что все они будут находиться в лагере и последний ежемесячно будут осматривать дуумвиры. Он также сетовал на ненависть к нему, и вся его речь клонилась к тому, что он, видимо, расположен к Антонию. Что еще нужно? Ничего искреннего.
3. Но для меня нет сомнения, что дело клонится к походу. Ведь то 3697 было совершено с отвагой мужей, с разумом детей. В самом деле, кто не видит, что оставлен наследник царской власти? Но что бессмысленнее?
Бояться этого, не знать боязни пред другим 3698.
Более того, даже в это самое время много оплошностей. Чтобы неаполитанской усадьбой Понция владела мать тираноубийцы 3699! Мне почаще следует читать «Катона старшего» 3700, обращенного к тебе. Ведь старость делает меня более придирчивым. Сержусь на всё. Но, по крайней мере, для меня жизнь прожита. Пусть принимают меры молодые. Ты позаботишься о моих делах, как заботишься.
4. Это я написал или продиктовал во время второй перемены 3701 у Вестория. На другой день думал — у Гирция, последнего из пятерых 3702. Так 3703 подготовляю я переход этого человека к оптиматам. Великий вздор! Нет ни одного из тех 3704, кто бы не боялся мира. Поэтому позаботимся о крылышках к ногам 3705. Ведь любое лучше, нежели поход.
Аттике, пожалуйста, передай большой привет. Жду речи Октавия на народной сходке. И если есть что-нибудь другое, особенно же — не бренчит ли Долабелла 3706, или же он из-за долга мне учинил новые записи 3707.
DCCXXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 22]
Путеольская усадьба, 14 мая 44 г.
1. Извещенный Пилией о том, что в иды к тебе посылаются письмоносцы, я тотчас нацарапал вот эти строки. Итак, во-первых, я хотел, чтобы ты знал, что за пятнадцать дней до июньских календ я отсюда в Арпин. Итак, ты туда пошлешь, если впоследствии что-нибудь будет; впрочем, я сам вот-вот приеду. Ведь я желаю, прежде чем приехать в Рим, повнимательнее разнюхать, что произойдет. Впрочем, боюсь, что я нисколько не ошибаюсь в своих догадках; ведь менее всего тайна, что те 3708 замышляют; мой же ученик 3709, который сегодня обедает у меня, очень любит того, кого ранил наш Брут 3710. И они 3711, если хочешь знать (я ведь хорошо понял), боятся мира; основное положение у них следующее, и они выставляют его: убит славнейший муж, его гибелью потрясено все государство; то, что он установил, станет недействительным, как только мы перестанем бояться; снисходительность послужила ему во вред; если бы он не проявил ее, ничего в таком роде с ним не могло бы случиться.
