Ради бога, скажи сама, могу ли я так жить, могу ли я так дышать? Да смягчит господь твое каменное сердце и сделает его мягким, как воск! Да сделает он твое сердце бальзамом для моей разбитой души! Да сменит он пламя твоего гнева, которое испепеляет гумно моих истерзанных помыслов, прозрачной водой благосклонности.
Жизнь подарила Лейли паланкин, который прекрасней луны.
Пусть ей подарят прекрасную мысль: Меджнуна пора навестить
[219].
Черный калам почернел от дыма, который исходит от моего сердца, и не в состоянии более что-либо выразить».
Бахравар-бану описывает свое состояние в намеках на падишахское послание
Твой добрый калам начертал только несколько строк,
Но радости большей Аллах подарить бы не мог!
Сумел он доставить мне весть о твоей доброте,
Небесный рескрипт подпиши, о прекрасный пророк.
Не смею сказать, что напрасно ты вспомнил меня, —
Быть может, в письме заготовлены глупости впрок?…
[220]
«Ко мне снизошло, словно Хумай с высот неба, царственное послание властелина всей земли. Каждое слово его проникнуто ароматом благосклонности к обездоленным. Оно осенило милостью и милосердием скромную келью ее смиренной обитательницы. Хотя я, смиренная раба божия, недостойна такой благосклонности, но поскольку весенний ветерок в одинаковой мере веет и на розы, и на шипы, дождь одинаково поит и сады, и пустыни, то и милость шаха продиктована его природной сострадательностью. Потому нет ничего странного и удивительного в том, что падишах, трон которого возносится до самых небес и величав, как Плеяды, милостив и благосклонен, словно любвеобильное солнце, к ничтожной пылинке, чаша которой на весах жизни колеблется между бытием и небытием. Разве диво, если обласкали нищего? Я же, как смиренная отшельница, в благодарность за твою милость могу отплатить тебе только молитвами, которые являются единственным благом набожных людей.
Если с высокого неба приходят о милости вести,
Смертные только молитвою могут поблагодарить.
Твои жалобы на разлуку и одиночество вселили в меня чувство гордости, — а ведь это, наверно, всего лишь из милости ты говорил! О шах, под сенью покровительства которого пребывает весь мир! Ищущая смирения раба Божия устранилась от твоего царского общества не из дерзновенных мыслей и гордыни, а только ради того, чтобы обрести счастье и снискать милость бога. Ибо в эти благословенные дни, согласно изречению:
В старые годы моя голова юности возалкала
[221],
тебе захотелось нового пленительного кумира. Тебе захотелось без помехи взирать на цветущее лицо, вдыхать аромат кудрей и срывать розы в саду той красавицы, каждый завиток локонов которой способен посрамить мускус татарской газели. Я же сочла недостойным для себя мешать тебе и стать посмешищем из-за ревности, сгорела, словно тюльпан, от своих справедливых переживаний, решила со своим истерзанным сердцем удалиться в пустыню и скитаться по склонам гор, разорвав в отчаянии ворот. Несомненно, это мое решение вполне соответствует твоим стремлениям и пожеланиям.
Передай, о добрый ветер, той газели легконогой, —
По пустыням я за нею шел нехоженой дорогой
[222].
Мое неискушенное сердце не ведало характера судьбы, было обольщено гордыней любви, желало проявить твердость духа и стойкость и привести в пользу своей правоты убедительные доводы, так, чтобы заслужить одобрение людей и смело поспорить с тобой. Однако предусмотрительный разум не дозволил мне преступить правила вежливости и законы воспитанности, выйти из повиновения богу.
Долгие споры, увы, не в обычае дервишей,
Если б не это, тебя привела б я в смятение.
Мыслей и жалоб во мне накопилось достаточно.
Но не хочу выходить за границы почтения.
[223]
Несомненно, судьбой было предопределено, чтобы я не вдохнула аромата надежды, испила бы кровь своего сердца и наполнила бы чашу мечтаний до краев соленой водой слез, — после того как я разбила себе ноги на пути любви и верности, другая беспечно протянула руку и взяла из рук кравчего судьбы чашу желаний, не ведая страданий и мук томительного ожидания.
Каждому дали по чаше вина или крови, —
Вот что делили стоявшие в этом кругу
[224].
Теперь я довольна выпавшей мне долей и провожу дни в радости, надеясь увидеть благословенный облик. Все ночи напролет я горю, как свеча, и смеюсь, вспоминая наши с тобой пиры. В моем сердце поселилась ликующая любовь к тебе, в зрачках моих плачущих глаз навеки сохранится твой пленительный образ. Я уповаю на милосердие и благосклонность шаха, надеясь, что он оставит на произвол судьбы смиренную рабу, не будет соблазнять меня, освободит от бремени своих милостей и не станет звать меня к себе, чтобы я могла по зову своего сердца жить в одиночестве, плакать вволю, проливать слезы в пустыне, гореть пламенем в горах, словно яркий тюльпан, и облегчать свое сердце рыданиями и стенаниями наподобие флейты. Полагая, что докучать долее — преступление для рабыни падишаха, я наложила печать на свои уста, хотя мой язык и свободен, как лилия. Да дарует тебе наслаждение благоухание локонов той татарской газели, словно весенний упоительный ветерок. Чаша счастия твоих недругов да будет всегда пуста, пусть никогда она не наполнится напитком желания».
Джахандар приходит к Бахравар-Бану
Когда царственный властелин прочел письмо той красавицы, он пришел в сильное волнение и направил все помыслы на то, чтобы утешить и успокоить Бахравар-бану.
По зову своего сердца он один, словно солнце на небе, поскакал в ту цветущую степь, прилетел, будто весенний ветерок, к тому розовому кусту в саду красоты. Когда она узнала о его прибытии, бутон ее сердца расцвел. Его же глаза прояснились, увидев ее и благоухающие базиликами кудри. Вид той газели со степи неги странно подействовал на шаха: он вдруг стал проливать из раковин глаз жемчужины слез. Когда шах простер над тем кипарисом свою царственную тень, она предстала перед ним в белых, словно утро, одеяниях, сверкая, как солнце. На бровях ее не было басмы, на щеках — румян, глаза не были тронуты сурьмой, шея и уши не украшены жемчугами и каменьями. Она сидела смиренно и тихо на молитвенном коврике и перебирала четки, а капли слез ее нанизывались на нити, словно жемчужины. Великий властелин при виде печального лика любимой сильно огорчился, пролил из глаз дождь слез и начал прислуживать ей, — а это так прекрасно для тех, кто страждет! Словно месяц, он остановился перед той луной, так что тень его головы склонилась к ее ногам. Воистину, голова влюбленного и ноги возлюбленной — лучшее доказательство любви.
Бахравар— бану, от природы умная и воспитанная, сразу же догадалась о его чувствах, ей стало стыдно, так как она была взращена в правилах вежливости и учтивости. Как и подобает подданным и смиренным рабам, она низко поклонилась властелину, припала к ногам владыки, стала благодарить его, словно горлинка вознося благодарственные молитвы. Как тень, последовала она за шахом, они примирились и прожили остаток жизни, наслаждаясь напитком желания в погребке надежд. Они достигли такого счастья и благоденствия, какие не удавалось стяжать в этом мире еще ни одному существу.
Чаша жизни Джахандара переполнилась до краев, он уходит в райские сады и получает чашу чистого вина от небесного кравчия. Бахравар-бану во имя любви жертвует жизнью на пути, ведущем в тот мир
В этой преходящей и непостоянной юдоли в силу изменчивости судьбы и неверности коварного небосвода все, кто красуется взятой на подержание жизнью и гордится своим непрочным существованием, рассыпающимся, словно водяные брызги от дуновения ветра, — будь он Кисра или Кей-Кубад, — в конечном итоге все вынуждены уйти из этого мира и, взвалив на плечи бремя своих деяний, отправиться в мир вечный. Это непреложный и давно установившийся закон судьбы. Согласно обычаям этого мира, путники этой пустыни, полной, миражей, должны отправиться с пустыми руками, голые и босые, в пустыню небытия, отрешиться от всех чувств и страстей и почить в покоях небытия. В силу такого закона небо решило свернуть скатерть жизни великого Джахандара, причинить миру беспокойство, свалив с ног этот гордый кипарис с лужайки владычества ураганом смерти, и превратить цветник мира в заросли терновника. Благословенный Джахандар в силу проницательности сердца и прозорливости услышал призыв: «Всякий, кто на ней, — смертен» [225], убедился в правдивости слов: «Всяк погибает, кроме Него» [226], и поневоле примирился с мыслью об уходе из этого мира. Как и все те, кто озарен внутренним знанием, он стал собирать пожитки свои для дальнего путешествия, позвал к себе наследника венца и стал читать ему свое завещание.
