И в мастерскую приволок свою.
Когда же ночь соседей усыпила,
Бадьи подвесил рядом на стропила
На чердаке и укрепил стремянки
Подъемные; водой наполнил банки
И кувшины, разлил в бутылки эль,
Нарезал хлеб и сыр, принес постель,
Чтоб не было жене в бадейке жестко.
Он в Лондон отослал слугу-подростка,
И женину спровадил он служанку,
Все это сделал плотник спозаранку,
Чтобы соседи им не помешали
И как-нибудь про ливень не узнали.
А в понедельник, еле солнце село,
Тотчас же принялись они за дело:
Закрыли окна, крепко заперлись
И на чердак все трое поднялись,
А там в бадьях, как куры на насесте,
В молчании потопа ждали вместе.
Молчали долго, и шепнул студент:
«Теперь решительный настал момент,
Молчите! Тс! И про себя прочтите
Вы «Отче наш» и трижды повторите».
«Тс!» – Джон сказал. «Тс!» – Алисон сказала,
И плотника волненье обуяло.
Сидел он тихо, «Отче наш» читал
И наступления потопа ждал.
И скоро сон сковал его глубокий.
Он позабыл запреты все и сроки
И стал браниться, плакать и вздыхать
И, вдрагивая, чан свой колыхать.
Тогда тихонько шалуны спустились
И до утра в кровати веселились,
В той самой, где трудился ночью плотник,
Хоть нерадивый часто был работник.
И к утрене давно уж зазвонили,
Псалмы монахи в церкви забубнили,
И замерцали свечи алтаря,
И на небе забрезжила заря.
Но не смолкали в спальне поцелуи,
И время провели они ликуя.
А между тем бедняк Авессалом,
Измученный томленьем, не трудом,
В харчевне Оссенейской освежался,
Где по секрету он осведомлялся,
Когда подрядом занят плотник Джон.
И от монаха вдруг услышал он,
Что не был Джон ни нынче, ни в субботу.
«Наверное, он взял еще работу,
За дранью посылал его аббат,
А с нею он воротится назад
Дня через два иль три, никак не раньше.
Иль, может быть, сидит он дома. Дрань же
Готовит Робин. А наверняка
Сказать вам не могу про старика».
Авессалом обрадовался очень,
И счастье попытать решил он ночью.
«С утра, – сказал он, – в доме никого.
Должно быть, Робин попросил его
На месте показать, как дрань готовят,
И, значит, муженек меня не словит.
Я ночью постучусь в окно их спальной,
И повесть о моей любви печальной
Я милой расскажу. Меня, как знать,
Умилостивится поцеловать.
Хоть это получу я в утешенье.
Недаром у меня в губах свербенье, -
Ведь это поцелуя верный знак.
Потом под утро, то есть натощак,
Меня во сне обедом угощали.
Пойду усну, пика не помешали,
Раз я собрался бодрствовать всю ночь».
Когда петух, стремясь заре помочь,
Лишь первый раз под утро кукарекнул
И рог луны еще на небе меркнул,
Авессалом проснулся, приоделся
И в зеркальце еще раз погляделся.
Он волосы прилежно расчесал,
Корицы, кардамона пожевал,
«Листок любовный» [99] сунул под язык
(Он верить в снадобье сие привык)
И, добредя до Плотникова дома,
Прильнул к ее окошечку резному
Так, что ему косяк вдавился в грудь,
Откашлялся, чтобы передохнуть,
И начал так: «Сладчайшая богиня,
К моей мольбе склонися ты хоть ныне,
Дыханье уст твоих мне что корица.
Души моей пресветлая денница,
Скажи хоть слово другу своему,
И мысленно тебя я обойму.
Жестокая! Ведь нет тебе заботы,
Что я ослаб не от ночной работы,
Что от тоски меня бросает в пот,
Что стражду я уж скоро целый год.
Я – что теля, от вымени отъято,
Что голубок, любовию объятый.
Мне внутренность сжигает огневица,
И ем я мало, словно я девица».
«Пойди ты прочь, напыщенный осел! -
Она ответила. – Зачем сюда пришел?
Выклянчивать улыбки, поцелуя,
Ты знаешь сам, что не тебя люблю я.
Ступай же прочь и не мешай мне спать,
Не то тебя сумею наказать».
«Увы! О, горе мне! – заохал он. -
Бывал ли так поклонник награжден?
Ну поцелуй меня хоть раз, голубка,
Узнать хочу, твои сколь сладки губки».
«Тогда уйдешь?» – спросила тут она.
«Фиал печали изопью до дна,
Но все ж послушаюсь». – «Так обожди же,
Ну, подойди к окошку, и поближе».
Авессалом к стеклу совсем пркникнул,
И Николас с досады чуть не крикнул.
Но Алисон его слегка толкнула
И тихо на ухо ему шепнула:
«Тс! Тише! Будешь ты, мой друг, доволен,
И посмеемся мы с тобою вволю».
А у окна Авессалом стонал,
Но в глубине души он ликовал:
«Вот наконец предел моих желаний.
Сей поцелуй – залог ночных лобзаний.
Приди, любовь моя! Мой добрый гений!»
И встал перед окном он на колени.
«Скорей! – она ему. – Ко мне нагнись,
Пока соседи все не поднялись».
Запекшиеся облизнул он губы,
От нетерпенья застучали зубы
И забурчало громко в животе;
Руками он зашарил в темноте.
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И ничего простак не разбирая
Припал к ней страстно, задницу лобзая.
Но тотчас же отпрянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Невзвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды.
«Фу! Что за черт! Ошибся я немножко».
«Ошибся? Да!» – и хлоп его окошком.
И повалился на землю простак.
«Ох, не могу. Ошибся он! Дурак! -
Покатывался Николас в светлице. -
Да от такого впору удавиться».
И это слышал все Авессалом
И понял, что забрался кто-то в дом.
«Ну, ладно, смейтесь», – он ворчал сквозь зубы.
Кто трет, кто оттирает рот и губы
Песком, листвой, соломой, тряпкой, пальцем?
Авессалом. Не будем над страдальцем
Смеяться мы и жалобам мешать:
«Я душу сатане готов продать,
Чтоб он помог мне с ними расквитаться.
Глупец! Глупец! Не мог я догадаться
И пакостное место оплевать!»
Тут начала любовь его сбывать
И ненавистью вскоре обратилась,
Когда представил он, что с ним случилось.
Вмиг исцелясь от своего недуга,
Неверную он клял, и клял он друга.
Как выдранный мальчишка, плакал он
При мысли, сколь позорно посрамлен.
И тошно стало тут ему до рези,
И вспомнил он о кузнеце Жервезе.
Кузнец в ту пору сошники ковал,
А ученик горнило раздувал.
Авессалом позвал его: «Жервез!»
А тот в ответ: «Кто это там прилез?»
«Да это я». – «Кто я?» – «Авессалом».
«Чего ж ты ломишься в семейный дом
В такую пору? Прямо от красотки?
Иль обалдел ты от любви и водки?
И что за спех? Иль ты не можешь лечь
И надо что-нибудь тебе прижечь?»
Авессалому было не до шуток,
Он весь дрожал, растрепан был и жуток.
«Друг дорогой, – сказал он тут Жервезу, -
Сошник горячий нужен до зарезу.
Тебе его сейчас же возвращу,
А днем в харчевне пивом угощу».
Жервез в ответ: «Хотя бы расплавлял
Я золото, а не простой металл,
И то бы другу не было отказу.
Опять затеял ты, малец, проказу.
Какую же? А ну-ка расскажи».
«Потом, мой друг. Сошник ты одолжи
Мне раскаленный». Натянув перчатку,
Он ухватил сошник за рукоятку
И поскорее побежал к окну.
А шалунов клонило уж ко сну,
Когда в стекло опять он постучал
И, горло прочищая, заперхал.
«Кто там стучит? Чей слышу разговор?
Смотри, поплатишься ты, мерзкий вор».
«Да это я, мой свет, – ответил он, -
К тебе пришел опять твой Абсолон.
Тебе принес в стихах я письмецо,
В нем золотое матери кольцо,
Прощального я жажду поцелуя.
Еще один! Кольцо тебе вручу я».
Приспичило Никласу помочиться
И вздумалось в черед свой порезвиться.
Он поднял руку и, потехе рад,
Наружу выставил свой голый зад.
Авессалом проворковал ехидно:
«Где ты, мой свет? Мне ничего не видно».
И, увлеченный на стезю проказ,
Тут разошелся Душка Николас
И выдохнул из заднего прохода
Руладу исключительного рода,
Столь громкую, что, услыхав сей гром,
Чуть устоял пред ним Авессалом.
Но мстить стремясь за смерть своей любови,
Сошник держа все время наготове,
Не отступил ни шага он назад
И припечатал Николасов зад.
И кожа слезла, зашипело мясо,
И ужас обессилил Николаса.
Боль нестерпимая пронзила тело,
И голосом истошным заревел он:
«Воды! Воды! На помощь мне! Воды!»
Но не избыть водой такой беды.
От вопля страшного проснулся Джон.
Он разобрал: «Вода!» – и, потрясен,
«Пришел потоп», – подумал он в испуге,
Схватил топор и, крякнув от натуги,
Перерубил канат и рухнул вниз,
Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс.
И, докатившись вплоть до самой двери,
Там в обморок упал. Он был уверен,
Что ум его объяла смерти тьма,
Что в наказанье он сошел с ума.
Тут Алисон и бедный Николас,
Любовный пыл которого погас,
На улицу метнулись, где соседи,
Торговцы, няньки, слуги, лорды, леди,
Чей странный вид еще скрывала ночь,
